Иметь и хранить

Так началась эта жуткая процессия, продолжавшаяся весь день и всю ночь и на следующий день, когда прибыл шлюп из Хенрикуса с вестью о том, что англичане там отбивались крупными силами и отстояли свои позиции, хотя и понесли тяжелые потери. Час за часом прибывали, кто под парусом, кто на веслах, охваченные паникой поселенцы, чьи дома были сожжены, близкие убиты, а сами они спаслись лишь чудом. Многие из них были смертельно ранены и умирали, едва мы поднимали их из лодок; у других были более легкие раны. Выжившие рассказывали похожие одна на другую истории о коварстве индейцев, их неожиданном нападении и жестокой резне, которую они учинили. Везде, где это было возможно, англичане оказали отчаянное сопротивление и загнали дикарей обратно в лес. Вопреки своему обыкновению, индейцы почти не брали пленных, а по большей части сразу же убивали тех, кто оказывался в их власти, а затем вымешали свою злобу на бесчувственных трупах. Торп, человек слишком хороший для этого мира, был убит, а его тело изуродовано теми, кого он учил и кого любил. Погиб и Натаниэль Пауэлл и еще четверо членов Совета колонии и многие другие известные и уважаемые люди. Среди убитых было много женщин и маленьких детей.

Из более многочисленных поселков приходили вести о потерях и о том, что выжившие будут защищать оставшиеся дома, по крайней мере, пока будет возможно. Индейцы отступили, но на долго ли? Не пошлет ли его честь лодки — ибо воспользоваться иными средствами передвижения невозможно, — чтобы узнать, как обстоят дела в остальных поселках и прислать еще пороха и пуль?

До рассвета мы получили новости из всех поселений, кроме самых далеких. Удар был нанесен, и раны были глубоки, но, слава Господу, не неисцелимы. Хорошо известно, какие меры мы приняли, чтобы защититься впредь, и как скоро колония залечила свои раны и как мы отомстили тем, кто напал на нас в темноте, но не сумел победить. Все это принадлежит истории, я же рассказываю лишь то, что произошло со мною — со мной и моей женой.

В холоде и темноте предрассветного часа на обезумевший от горя, затаивший дыхание город пала тишина. Лодки из поселений больше не прибывали, о раненых и умирающих позаботились, а женщины и дети наконец угомонились. У палисада все было тихо, мужчины, обороняющие перешеек, доложили, что в лесу все спокойно.

В доме губернатора собрался короткий совет, бестревожный и мирный, ибо все мы держались одного мнения и потому не тратили попусту слов. Было решено, что «Джордж» отплывает немедля и отвезет наши последние новости, а также просьбу о посылке нам дополнительных боеприпасов и людей. «Надежда», а также «Упование» и «Тигр» останутся в гавани, и к ним в скором времени прибавятся «Маргарет» и «Джон», которые должны были бы уже подойти.

— Милорд Карнэл отправляется на «Джордже», господа, — сказал мастер Пори. — Он только что прислал своего человека, чтобы спросить, отплывет ли он завтра. Он болен и хочет вернуться домой.

Один или двое из участников совета посмотрели было на меня, но я сидел с каменным лицом; меж тем губернатор встал, и совет окончился.

Я вышел из дома губернатора и по освещенной факелами людной улице прошел вниз, к реке. Ролфа задержал губернатор, Уэст возглавлял тех, кто расположился на перешейке. Вдоль всего берега горели большие костры и сидели люди, ожидающие прибывающих лодок; но я знал место, где не было стражи и где были привязаны одна или две индейские плоскодонки. Там не горели огни, и никто не видел, как я сел в каноэ, разрезал причальную веревку и оттолкнулся от берега.

Один день и одна ночь миновали с тех пор, как леди Уайеттт превратила для меня день в ночь. Я думал, а вернее, надеялся, что моя жена умерла. Мне хотелось верить, что это произошло быстро: один удар, и все... Лучше — в тысячу раз лучше — умереть мгновенно, чем быть увезенной в какую-то дальнюю деревню, где ей пришлось бы претерпеть тысячу смертей.

Но мне думалось, что в лесу, на прошлогодних листьях, возможно, осталась лежать прекрасная оболочка, которую покинула душа. Я не знал, куда мне идти: на север, на восток или на запад, но знал, что должен отправиться на поиски. У меня не было надежды найти то, что я искал, но помышлял я только о поисках. Я был солдатом и дрался на своем посту; но сейчас в этом более не было надобности, и я мог уйти в лес. В приемной губернатора я написал краткое прощальное письмо, адресованное Ролфу, и, отдав его человеку, которому мог доверять, попросил его отдать мое послание адресату только через два часа, после того как я уйду

Я проплыл на веслах две мили вниз по течению в ночном безмолвии — таком тихом после городского шума. Когда я наконец поворотил лодку в сторону берега, день был уже не за горами. Звезды погасли, и бледный холодный свет, еще более безысходный, чем ночной мрак, разлился по небу, пересеченный на востоке тускло-красной полосой, похожей на поблекшее пятно крови. Лес был окутан густым туманом. Когда я подвел лодку к растущим вдоль берега осоке и тростнику, я мог видеть только стволы ближайших деревьев и слышать только сердитый крик какой-то речной птицы, которую я потревожил.

Не знаю, зачем я потратил время и силы на то, чтобы привязать лодку к опущенной в воду ветке явора. Я не рассчитывал возвратиться к этому двору, не думал, что когда-либо опять возьму в руки весло и вообще увижу реку, которую деревья и туман скрыли от меня, едва только я углубился в лес.

Глава XXXIX

В которой мы слушаем песню

Когда туман рассеялся, воздух прогрелся, а солнце засияло так весело, словно на дворе был май. Кругом цвели лесные цветы, там и сям распускающиеся на деревьях листья образовывали нежно-зеленые узоры на фоне ярко-голубого неба. Ветра не было; везде царили теплая, пахнущая цветами тишь, омытая росой свежесть, безмятежный покой.

Час за часом я медленно шел по лесу, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть по сторонам. То были бессмысленные блуждания, хождение по пустыне без путеводной звезды. Место, которое я искал, могло находиться на востоке, а могло — на западе. В огромном густом лесу я мог пройти мимо него. Но я не верил, что прошел мимо. Конечно, я бы почувствовал, что оно рядом; наверняка голос, который жил только в моем сердце, подсказал бы мне, что нужно остановиться.

Рядом со свежесрубленным деревом, на поляне, усеянной мелкими белыми цветами, я набрел на мертвые тела мужчины и мальчика, до того изрубленные, настолько лишенные человеческого облика, что при взгляде на них в жилах моих застыла кровь, а на душе сделалось непереносимо тошно. За поляной виднелась вырубка, в середине которой чернели обугленные стены того, что раньше было домом. Я прошел но свежевспаханной земле и вместе с солнечными лучами заглянул внутрь хижины. На полу лежала мертвая женщина, ее вытянутая рука сжимала ножку колыбели. Я вошел в комнату, заглянул в колыбель и увидел, что индейцы не пощадили младенца. Взяв маленькое восковое тельце с пятном невинной крови на груди, я положил его на руки матери и пошел дальше, оставив позади залитый солнцем порог и землю, готовую к севу. Передо мной пролетел белый мотылек — первый в этом году, а затем исчез из виду в зеленой дымке распускающихся деревьев.

Солнце между тем поднималось все выше в яркой голубизне небес. В лесу не осталось никакой тени, кроме тех мест, где росли сосны и кедры. Ничто: ни салатовая зелень раскрывающихся листочков, ни сплетение алых кленов, ни голые ветви деревьев, которые должны были распуститься позднее, не задерживало солнечных лучей. Они лились сквозь верхушки деревьев и согревали прошлогодние листья и зеленый мох, и нежные лесные цветы. Пели птицы, тявкала лиса. Все, все было пронизано светом, весельем и теплом; в деревьях струился сок, через несколько дней настанет лучшая пора весны. О, если б я мог проехать с нею домой по зачарованному весеннему лесу под лучами солнца, под пение птиц!.. Несколько счастливых миль до Уэйнока, аромат сассафрасов в лесу — и наш дом, украшенный и освещенный факелами. В камине пылает огонь, на столе стоит вино... радушное лицо Дикона и его рука на уздечке Черного Ламораля; и, быть может, преподобный Джереми Спэрроу с его большим сердцем и добрыми глазами; ее рука в моей, ее голова на моей груди...