Погадай на дальнюю дорогу

– Что? – так же шепотом спросил Яшка.

– Я... тебя люблю очень.

Яшка молча привлек ее к себе, осторожно поцеловал раз, другой, третий, даже не сообразив, что впервые целует свою невесту, провел рукой по волосам, по бледной щеке. Дашка прильнула к его плечу. Всхлипнула.

– Ничего... Ничего. Это я так. Иди, ступай. Я подожду, я, кроме тебя, никого не полюблю. – Она улыбнулась сквозь слезы, наугад перекрестила Яшку. – Джа дэвлэса. ^[62]

Яшка поцеловал ее мокрую от слез ладонь, встал и быстро, не оглядываясь, вышел. Как только за ним закрылась дверь, Дашка молча повалилась вниз лицом на смятое одеяло. В такой позе и нашла ее вернувшаяся Настя.

– Дарья! С ума сошла! Ты почему на полу сидишь? Лезь под одеяло сейчас же, совсем без головы девка! Да ты... Ты плачешь? – Настя села рядом с дочерью, встревоженно повернула ее к себе. – Что ты, маленькая? Что тебе этот черт Яшка наговорил? Да я его сейчас...

Дашка покачала головой. Чуть погодя едва смогла выговорить:

– Он у-хо-дит...

– Куда?!

– В Бес... В Бессарабию. С Маргиткой.

Настя вздрогнула. Молча помогла Дашке взобраться на постель, поправила ей подушку, прикрыла одеялом. Медленно подошла к окну, взглянула на красную от заката улицу. Через несколько минут она увидела, как из дома выходят двое. Маргитка плакала, волоча за собой огромный пухлый узел. Яшка держал ее за руку и оглядывал улицу. Вскоре он махнул рукой, и от угла не спеша подкатила извозчичья пролетка. Яшка сказал извозчику несколько слов, тот кивнул. Маргитка быстро взобралась в пролетку, Яшка прыгнул следом, повернулся к дому, и на мгновение его глаза встретились со взглядом Насти. Но пролетка рванула с места, копыта лошадей застучали, удаляясь в сторону Большой Грузинской, и вечерняя Живодерка опустела вновь.

На второй версте Рогожской дороги под звездным небом бродили кони. Поле было покрыто туманом, из которого появлялись и вновь исчезали лошадиные морды и хвосты, слышался храп, негромкое ржание. Очертания шатров и кибиток едва проступали в белесой пелене. Над полем висел тонкий месяц. От недалекой реки тянуло сыростью, в воздухе звенели комары, в траве оглушительно стрекотали кузнечики. Угли возле шатров уже догорали. Время перевалило за полночь, табор спал, и лишь у крайней кибитки красные отсветы тлеющих головешек выхватывали из темноты две фигуры – мужскую и женскую.

– Вот так. – Илья, не отрываясь, смотрел в огонь, и в глазах уже рябило от прыгающих огоньков. – Вот так...

Варька молчала, попыхивая длинной изогнутой трубкой. Ее некрасивое лицо не выражало ничего. Взяв лежащую рядом палку, она поворошила угли, и в небо взметнулся сноп пляшущих искр.

– Не потухло бы совсем... Сколько, говоришь, это у вас было?..

– Три месяца.

– Да-а-а... Вот послал бог брата – на лето оставить нельзя! Ну, и чего ты ждал? Ты Настьки не знаешь?

– Так ведь, Варька, я же и раньше...

– Что «раньше»? Раньше другое дело было, хотя и тоже ничего хорошего... – Варька отложила трубку, нахмурилась. – Ну, что у тебя головы нет, я всегда знала. Но Маргитка-то чем думала? Цыганская девчонка, понимать должна была...

– Наверное, тоже ничем. – Илья вздохнул. – Знаешь, она совсем ничего не боялась. Это я боялся, а она... – Он поморщился, как от боли, вспоминая.

– Даже сейчас ее вижу... Глаза закрываю и вижу. Сидит на ступеньках, смотрит на меня своими пятаками зелеными и говорит: «Не жалею ни о чем. Не хочу без любви жить и тебе не дам...» Дэвлалэ!

– Вон куда... – без улыбки удивилась Варька. – Влюбилась, значит, девочка без памяти. Ну, а ты-то что? Не мальчишка вроде, чтобы так голову терять. Вот здоровый-то он, наверное, был, хвостатый, рогатый...

– Кто? – испугался Илья.

– Бес.

– А... – криво усмехнулся Илья, снова опуская голову, – который мне в ребро, что ли? Наверное, здоровый. Знаешь, что? Может, ты и правду говоришь, что головы у меня нету... Только я боюсь, что и сейчас ее люблю. Ее, Маргитку.

– Как ты сказал? – изумленно переспросила Варька, опуская трубку и поворачиваясь к нему.

Илья не поднимал глаз, чувствуя, что даже спина у него горячая от стыда. Ведь по пальцам можно было перечесть случаи, когда он говорил вслух такие слова. Но сейчас уже нечего было терять, и, в конце концов, не затем он пришел сюда, чтобы врать.

Варька выкатила палкой из углей несколько черных картофелин, придвинула их к Илье.

– Бери.

Он сапогом затолкал картошку в траву.

– Пусть в росе остынет... Варька! Ну, что я делать должен?

– Что делать... Откуда я знаю? – Варька кидала из ладони в ладонь горячий клубень, морщилась, роняла на траву хлопья золы. – Говоришь, что любишь девочку? Так и бери ее, живи с ней. Настька тебя, сам говоришь, отпустила.

– Не могу. Все-таки годы уже не те. У меня семья... Мальчишки еще маленькие, Дашку пристраивать надо. И... как я с Маргиткой жить-то буду? Я через десять лет стариком стану, а она только по-настоящему бабой заделается. И найдет себе мужика помоложе. Куда мне тогда деваться? В монастырь?

– Так чего же ты мне голову морочишь? – рассердилась Варька. – Вставай, морэ, кругом шагом марш – и к жене обратно!

– «Кругом шагом марш...» – проворчал Илья. И умолк, глядя в черное поле, откуда чуть слышно фыркала чья-то лошадь.

– Ну, не балуй! – сердито прикрикнула Варька на нее. – Илья, нельзя же так. Ведь, если подумать... Эй, кто это там идет? Ефим, ты? Лачо бэльвель! ^[63]

Из темноты теперь уже отчетливо послышались приближающиеся шаги, лошадиное всхрапывание. Вскоре в розовый круг света вошел молодой цыган в надвинутой на лоб мохнатой шапке. В поводу он вел большого гнедого жеребца.

– Здравствуй, биби Варя! Будь здоров, Илья Григорьич!

– Ну – богатый, что ли, чаворо? – улыбаясь, спросила Варька.

– Богаче царя небесного! – Цыган блеснул из-под шапки хитрыми глазами. – Вот, взгляни, Григорьич, какой красавец! До самой Сибири довезет и пить не запросит!

– Сменял? – полюбопытствовал Илья, вставая и оглядывая жеребца. – У тебя же, кажись, мерин вислопузый в оглоблях бегал...

– Вот его и сменял! – расхохотался Ефим так, что жеребец, всхрапнув, шарахнулся в сторону. – Гаджо на Конной дурак дураком попался! Мы с Колькой его за полчаса уломали да еще магарыч стребовали! И-их, пропал теперь мой вислопузенький... Со дня на день ведь подохнуть собирался, еле на ногах стоял, на ночь жердями подпирали!

– Ладно, чаво, ступай себе, – строго сказала Варька. – Катерина-то твоя сейчас тебе – у-у-у!..

– Что такое? – Ефим разом перестал улыбаться.

– Как что? Ты разве не два дня назад вернуться должен был? Только не ври, что всю неделю коней менял! Да Катьке тут уже такого наговорили! Все рассказали – и где тебя видали, и с кем, и за сколько... Поколотит она тебя, слово даю.

– Да ну... – неуверенно махнул рукой Ефим. – Баба – она баба и есть. Поголосит и уймется. Я ей сережки купил. Спокойной ночи, ромалэ.

Цыган и конь скрылись в темноте. Варька задумчиво посмотрела им вслед.

– Вот Ефим – такой же потаскун, как и ты. Так от своей Катьки гуляет, что весь табор об этом гудит, в каждом городе по раклы, ^[64]а потом купит жене серьги или шаленку – и ничего! Дальше живут.

– Ну-у... У людей все по-людски, – с завистью сказал Илья. – Кабы вот Настька такая была...

– Прожил бы ты с ней тогда столько, как же!

Илья опустил глаза, занялся остывшей картошкой. Чуть погодя нехотя сказал:

– Может, и хорошо бы, если б не прожил. Я только сейчас понимать начал... Она ведь не для меня совсем, Настька-то. Ей бы князя, графа... Чтобы на руках ее носил, пылинки сдувал, смотрел на нее, как на икону... А от меня она что видела? Три года в таборе промучилась, а ей ведь там совсем не место было. И потом не лучше... Может, и мне надо было за себя какую-нибудь дуру-девку из табора взять. Чтобы не рвалась романсы петь, а, как все, по ярмаркам с картами носилась...