«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

Прости, но не ты это был…

Прости.

Прости.

***

Утро настало слишком быстро, особенно для тех, кто не спал всю ночь, мучаясь в полудрёме, каждый своим. Гийом так и не нашёл в себе моральных сил, чтобы войти в их с арфистом дом, хотя прекрасно понимал, во что вновь превратится ночь для слепого ангела. Вместо этого, он вернулся во дворец, где попросился переночевать к Ришару, одному из немногих танцовщиков, с которым сумел подружиться. Весёлый и разговорчивый брюнет всегда находил интересные темы для бесед, не задавал вопросов о делах сердечных, и считал Гийома гениальным, а потому, когда поздно вечером Беранже постучался в его комнату, где как раз пустовала одна кровать, был очень рад возможности оказать ему небольшую услугу. Ришар крутил романы исключительно с королевскими фрейлинами, и последние слухи ходили как раз о том, как он вскружил голову какой-то новенькой провинциалке, которая поступила на службу к королеве, а потому Гийом считал его наиболее безопасным для того, чтобы провести ночь в одной опочивальне. Разумеется, и в этот раз Ришар не задал ни единого вопроса, позволяя Беранже погрузиться в свои мысли.

Тома провёл ночь в не менее тяжёлых думах, но они были вызваны отнюдь не тем, что его возлюбленный, возможно, проводил время с каким-нибудь новым любовником – к такому арфист давно привык, и ощущал это на расстоянии. Но сегодня всё было по-другому, и самым страшным для Дювернуа стало то, что та невидимая связь, заставлявшая его страдать в дни неверных ночей, как будто испарилась. Он перестал чувствовать любимого, когда пытался думать о нём, вспоминая немного размытые несовершенным зрением черты лица, и ощущал холод. Как будто не было Гийома никогда. Он не чувствовал ничего. Так прошёл день, и только ближе к ночи ему показалось, что тепло возвращается, однако это чувство растворилось также быстро, как и возникло. Тьери ничего толком сказать не мог, поскольку сам весь день находился рядом с ним, а когда сходил во дворец, узнал лишь, что после занятий Нарцисса никто не видел, а присутствие маркиза у короля доказывало, что Гийом не с ним.

Беспокойство нарастало с каждым часом. Дювернуа стало казаться, что с Биллом могло произойти какое-то несчастье, тем более, он прекрасно понимал, что отравленное вино предназначалось вовсе не покойной теперь Леблан, а его любимому. Если бы только он знал наверняка, что Гийом в порядке, он не стал бы преувеличивать собственные предчувствия, которые шептали ему об опасностях со всех сторон. Он видел лучше, но теперь ему казалось, что он и видит наполовину, и чувствует не до конца. Когда он мог только чувствовать, он и то ощущал себя более полноценно, нежели сейчас. На прозревшие глаза ещё нельзя было положиться в полной мере, а голова продолжала кружиться при передвижении, или когда он слишком быстро переводил взгляд.

Остаток ночи арфист провёл, не впервые, в отдельной опочивальне Гийома, вдыхая едва уловимый аромат фиалок, исходивший от его постели, а когда взошло солнце, подошёл к резному столику, на котором стояло множество коробочек и пузырьков с косметическими средствами. Тома присел на пуфик, разглядывая принадлежности своего возлюбленного, борясь с желанием коснуться их, будто опасался, что они исчезнут также внезапно, как их хозяин, когда заметил вдруг, что зеркало не завешено тканью, как обычно. В его собственных покоях не было зеркал, поскольку в них не было надобности, а с тех пор, как зрение улучшилось, он заходил к Гийому всего несколько раз, а то обстоятельство, что последние две недели Нарцисс ночевал дома, внемля угрозам своего учителя, исключали потребность ночных походов к пустому алькову. Большое зеркало, висевшее в комнате Гийома, было красиво оправлено в резную раму, и Гийом, наряжаясь, очень любил смотреться в него. Оно же, словно боялось прогневать хозяина, всегда радовало Нарцисса совершенным в своей красоте отражением.

Но в отношении арфиста оно оказалось не таким добрым. Словно заколдованное злым заклятием, оно представило его уставшему взору самую досадную картину. А Дювернуа и не ждал увидеть в отражении ничего прекрасного. Бледным и непричёсанным, с красными опухшими глазами и впалыми щеками, он увидел себя впервые за много лет, и совершенно не был удивлён. Он подозревал, что Гийом и в этом его обманывал. Иначе… если бы он действительно был таким красивым, как тот говорил, то вряд ли сейчас сидел бы один в пустой комнате. Ведь тогда бы Нарцисс его не оставил?

Создавалось впечатление, что даже с солнцем злое зеркало вступило в заговор, отчего утренние лучи подсвечивали лицо Дювернуа так, что падающие тени лишь подчёркивали нездоровую серость кожи и тёмные круги под глазами. Брови и нос показались ему широкими и ужасными, а не уложенные с ночи волосы напомнили пучок соломы. Поднявшись с сидения, юноша отрешённым взглядом скользнул по своему телу, прикрываемому лишь ночной сорочкой из полупрозрачного муслина, и с каждым ударом сердца, которое забилось часто и гулко, испытывал всё большее отвращение к тому, что отражала зеркальная поверхность: слишком тонкая шея, излишне длинные руки и ноги, худой силуэт, который не скрыть даже под складками ткани. Когда он недавно пытался рассмотреть себя сам, без помощи зеркала, тело не показалось ему настолько ужасным, но теперь он решил, что ему солгали собственные глаза, прозревшие так не вовремя, а бесстрастное зеркало врать не станет.

Путающиеся мысли тщетно рвались подбросить какое-нибудь приятное воспоминание, в котором нашлось бы доказательство, обратное очевидному, и перекрикивая друг друга разными голосами, разрывали голову Дювернуа, которому казалось, что она вот-вот разорвётся, если они не замолчат. Но они, прекратив искать оправдание лжи, которой являлись слова о любви и красоте, внезапно остановились на полпути, разом покинув ум, и оставляя его в полной тишине.

- Где же вы все?

Он обратился к своему отражению с безумной улыбкой. Собственный вид вдруг стал для Дювернуа настолько забавным в своей жалкости, что, не удержавшись, он громко рассмеялся, продолжая смотреть в зеркало. И в нём внезапно стало пусто - утреннее солнце заливало ослепляющим светом балдахин и пустое ложе, но себя самого Тома там больше не видел.

– И где ты? Тебя ведь тоже нет? Тебя просто больше нет? – истерический смех оборвался, и арфист зашептал, обращаясь к зеркалу, которое продолжало играть с ним в жестокие игры.

- Тьери!

Возившийся на кухне, Лерак бросившись наверх, терялся в догадках, что могло так напугать Дювернуа, и нашёл его в покоях Гийома, стоящим напротив зеркала, с мокрыми от слёз щеками.

- Его нет? Вы скрываете от меня правду. Ну, скажите же!

- О чём вы, господин? – ничего не понимая, Тьери подбежал к юноше, и попытался взять под руку, но тот не дался, дёрнувшись, как от огня.

- Где Гийом?!

- Наверное, во дворце, вы же знаете…

- Почему там пусто?

- Где? – уже совершенно сбитый с толку, Лерак стал оглядываться вокруг, как вдруг понял, что ясный взгляд устремлён в зеркало, - Пречистая Дева… вы видите?

***

Тьери удалось просьбами и уговорами заставить Дювернуа вернуться к себе, и лечь в постель. Крикнув слугам, чтобы они быстро заварили необходимые травы, сам он достал порошки, присланные Клермоном, принимаясь смешивать их в нужных пропорциях. Лерак списал происходящее на сильное потрясение, ведь стало очевидно, что Тома может видеть. А поскольку до этого его состояние и так было тревожным, усугубившись после инцендента во дворце, то сейчас оно могло ухудшиться внезапно открывшимся восприятием окружающего мира. Тьери не видел ничего странного в том, что Гийом не появлялся со вчерашнего утра, поскольку такое не раз уже было. Он и не мог понять того, сто творилось в уме арфиста.