Дыхание земли

Улыбаясь, я нежно гладила его по голове и баюкала, словно он был еще совсем малыш. Как он вырос – просто невероятно. Руки все в царапинах, худенькие, но довольно сильные для его возраста. Он вообще высокий я сильный мальчик. И подумать только, давно ли он был трехлетним малюткой, пухленьким и беленьким, с волосами до плеч, как у девочки.

– Ты почему улыбаешься, ма?

– Да вот вспомнила, каким смешным ты был, когда тебе было три года…

Последовали другие вопросы, и я долго рассказывала Жану, как смешно он раньше шепелявил, какие нелепости говорил, какие комичные истории с ним приключались. Потом он спросил меня о моем детстве, и я долго ему рассказывала. Слушал он очень внимательно, не перебивая.

Когда мои воспоминания иссякли и он вполне успокоился, то деловито спросил:

– Дядя Александр научит меня ездить верхом?

И я так же деловито ответила:

– Конечно, сынок, но, пожалуй, сейчас для этого не совсем удачное время. Летом ты приедешь из коллежа на каникулы, господин герцог подберет для тебя лошадь. Вот тогда ты всему и научишься.

8

Следующий понедельник стал днем великих расставаний. Мы с Александром ехали в Ренн определять детей в школы; нельзя сказать, что я примирилась с разлукой, но мне было ясно, что они дальше не могут оставаться невеждами. В конце концов, они же мои дети. Авроре шел четырнадцатый год, а она даже писала с ошибками и хорошо умела лишь плести кружева.

Девочка была определена под именем Авроры д'Энен в монастырь Сент-Элен – единственный в Ренне, где еще теплились остатки католичества. Монахинь то разгоняли, то снова разрешали им собраться, но, во всяком случае, это было лучшее заведение, которое мы могли найти для Авроры. Там даже не требовали платы; монахини добровольно взяли на себя обузу воспитывать девочек-сирот, чьи родители-аристократы были обезглавлены, – таких в Бретани было множество. Здесь до сих пор господствовали старые правила, девочку нельзя забирать домой в течение двух лет, можно лишь навещать ее. Со мной когда-то было точно так же.

Аврора явно была опечалена перспективой даже лето проводить в стенах монастыря, но держалась спокойно и даже как-то отрешенно. Похоже, она смирилась со своей участью, особенно когда я сказала ей, что лишь после подобного воспитания можно стать по-настоящему аристократической барышней, и привела в пример себя.

Жан и Шарль попали в Реннский коллеж, в первый и второй классы. Это было полузакрытое заведение, старое, с хорошей репутацией. Здесь не было таких строгостей, как в монастыре, и мальчиков разрешалось забирать на рождественские, пасхальные и летние вакации. Целых пять лет здесь предстояло учиться моему сыну, чтобы осилить латынь и греческий, риторику и античную историю, живые языки и географию, естествознание и математику, рисунок и химию, анатомию, право и теологию… У меня голова закружилась от этого перечня, хотя я знала, что эти науки – самые обычные, входившие в образование любого аристократа. И все-таки, пожалуй, это заведение – не для Жана; нужно подождать два года, а потом подыскать ему что-нибудь военное – он к этому очень склонен.

Мы возвращались в Белые Липы ночью, в карете, казавшейся особенно большой из-за того, что в ней не было мальчиков и Авроры. Я искоса взглянула на герцога, который ехал, по своему обыкновению, не произнося ни слова и не проявляя ко мне никакого внимания. Как бы там ни было, я не могла не испытывать к нему благодарности. Именно благодаря ему мой сын получит достойное образование – еще полгода назад я и помыслить о таком не могла. Герцог вообще много для меня сделал; благодаря ему теперь даже Анна Элоиза не смеет бросить упрека Веронике и Изабелле. И что самое удивительное – он ничего не требует взамен… Словно я вообще его не интересую… А ведь я живу в его доме уже два месяца!

– Как грустно! – внезапно вырвалось у меня. – Они все… все остались в Ренне!

– Не все. Ну, мадам, разве можно забыть о таких отважных барышнях, как ваши близнецы?

Удивленная его тоном, я взглянула на герцога. Пожалуй, впервые его голос звучал не холодно и безразлично, а мягко, почти нежно, даже бархатисто. И я невольно подалась к нему – было в его голосе что-то зачаровывающее, гипнотическое… Почему он не говорит так всегда?

– Вероника и Изабелла тоже вырастут, и с ними тоже придемся расстаться. Тогда уж у меня никого не останется!

– У вас будут другие дети, герцогиня.

Я качнула головой, чувствуя, как вместе с замешательством и смущением – глупым, впрочем, и достойным разве что девицы, – во мне непреодолимо растет симпатия к этому человеку. Это было совершенно непонятно. Почему это происходит? Куда только пропали моя враждебность и недоверчивость?

Кровь прихлынула к моему лицу, когда я вдруг вспомнила минуты нашей самой большой близости. Тогда, например, у охотничьего домика, когда он прижал меня к себе… И зачем я тогда так вырывалась? Щеки у меня пылали, и я была рада, что в карете так темно.

В этот миг, как-то совершенно непроизвольно, моя ладонь оказалась в его руке. Его пальцы чуть потянули вниз перчатку и некоторое время оставались мягко сомкнутыми вокруг запястья. Дыхание мое участилось; я не знала, что мне делать. Да и разве нужно было думать? Я чувствовала, что мне хорошо. Медленно, неспешно он потянул мою руку вверх и прижался губами к нежной коже запястья, как раз в том месте, где бился пульс, а бился он в этот миг просто бешено. Каким горячим было его прикосновение… Меня бросило в жар; порывисто, безумно я подалась к нему, коснулась грудью его плеча. Эта ласка, такая безгранично-нежная, невыносимо-томная, поразила меня; он поднял голову, наши взгляды встретились, наши дыхания коснулись друг друга.

Внезапная вспышка света за окном кареты осветила лицо Александра; я увидела его губы – жесткие и одновременно такие чувственные… Как эти губы целуют? Мне, его жене, до сих пор это неведомо. Я застыла в ожидании, с ужасом и чувственной радостью ощущая, что готова исполнить все, что он захочет, подчиниться чему угодно. Скажи он хоть слово, прояви малейшую настойчивость – я отдалась бы ему тотчас, ибо отдавалась и менее симпатичным мне мужчинам, и менее взволнованная…

Он отпустил мою руку, откинулся на кожаные подушки. Лицо его было почти бесстрастным. Очнувшись от оцепенения, я поступила точно так же, удивленная и задетая. Ведь он хотел меня, почему не взял? Неужели он, такой опытный, не понял меня? Нет, не может быть… Неужели ту мою мысль о других мужчинах он прочел у меня на лице?

Словом, оставалось лишь гадать… Я закусила губу. Нет, это невероятно. Может, я его не очень-то и привлекаю?

Черт бы его подрал! Если я ему не нужна, какого дьявола он стал моим мужем? Да и вообще, можно ли вообразить мужчину, который два месяца жил бы под одной крышей с Сюзанной де ла Тремуйль, был ее мужем и за это время ограничился лишь одним поцелуем? Поистине, самообладанию герцога можно было позавидовать.

Мне оставалось лишь презирать себя за то, что с некоторых пор меня это огорчает.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

АЛЕКСАНДР

1

– Я могу еще побыть с вами, если вы хотите.

– Нет-нет, моя дорогая! Что за удовольствие для вас коротать время со стариком? Ступайте к своему мужу, а с меня вполне хватит сиделки.

Старый герцог поднес мою руку к губам, поцеловал ее, а потом, отпуская, сделал мне знак: ступайте, мол! После сердечного приступа, случившегося с ним позавчера, старик лежал в постели. Я провела с ним все сегодняшнее утро; он вел себя как полностью душевно здоровый человек, не заговаривался и даже не упоминал о своей жене Эмили как о живой.

Мне нравился этот странный семидесятилетний герцог. Нельзя забыть, что именно он был мне рад с первых дней моего появления в Белых Липах.

Я сбежала по лестнице в вестибюль, абсолютно не представляя себе, чем сейчас займусь. Может быть, сходить на ферму? Я еще не бывала там, а ведь я, как-никак, хозяйка этого огромного поместья…