Три розы

— Я думаю, тебе следует узнать, что я никогда не целую друзей, не чмокаю в щеку братьев и, конечно уж, не называю их «дорогими».

— Мы не можем увлечься друг другом.

— Мы уже увлечены. Она казалась растерянной.

— И совершаем ошибку, — растерянно проговорила она. — Ты ведь и сам это понимаешь, правда? Ты хочешь мира и покоя, у тебя размеренная, устоявшаяся жизнь, и я только помеха.

— Не надо заниматься уничижением. Да, ты упряма и своенравна, тут ничего не скажешь, но нарушителем спокойствия тебя уж никак не назовешь. И то, что я испытываю к тебе, тоже отнюдь не назовешь сугубо дружескими чувствами.

Женевьев осторожно высвободилась из его объятий, но Адам тут же снова прижал ее к груди и прошептал:

— Просто у меня нет шансов, да?

Женевьев не поняла, что он имеет в виду, но Адам не стал ей ничего объяснять — просто завладел ее губами. Это не был дружеский поцелуй. Страсть буквально пронизывала Адама. Для Женевьев его близость была блаженством, бальзамом, разливавшим свою сладость по всему ее телу, словно объятому пламенем. Ее губы, сначала сжатые, медленно, словно неохотно, приоткрылись и потом, побежденные, начали отвечать со все возрастающей страстью. Адам слышал, как у его груди гулко и неровно бьется ее сердце; его собственное, казалось, вот-вот разорвется от переполнившего все его существо чувства неземного наслаждения. Прерывисто дыша, он наконец оторвался от ее губ. Женевьев застонала, и этот стон любви прозвучал для него настоящей музыкой.

Черт побери, нет, он ей не друг!

— Ты все еще хочешь пожать мне руку? — спросил он девушку, возвращаясь к прежнему разговору, и без тени иронии посмотрел ей в глаза. Она положила голову ему на плечо и закрыла глаза, наслаждаясь блаженством мига.

Адам долго держал ее в объятиях, потом нежно отстранил от себя; он ни о чем не хотел сейчас думать, кроме ее желанного, податливого тела, но, к сожалению, мысли об Эзекиеле Джонсе разрушили идиллическое настроение.

— О чем ты подумал? — тихо спросила Женевьев.

— О проповеднике, — так же тихо ответил он.

— Я догадалась, что о чем-то неприятном, Ты стиснул меня так сильно, что я чуть не задохнулась, а твое тело затвердело, как камень.

Он заставил себя расслабиться.

— Так лучше?

— Да, — ответила Женевьев. — Наверное, мне пора слезть с твоих коленей, но мне совсем не хочется шевелиться, — призналась она. — Я тоже думала о нем. Считаешь, он сказал правду насчет того, что ему уже доводилось убивать? Или просто пугал?

— Мне кажется, Джонс говорил правду, и я хочу узнать всю его подноготную. Как его настоящее имя?

— ГеНри Стивене, — сообщила Женевьев. — Я слышала, как Льюис однажды назвал его так. Эзекиел пришел в бешенство. Он угрожал Льюису, кричал, что если тот еще когда-нибудь посмеет назвать его этим именем, то сильно об этом пожалеет. Так вопил, что половина хора все слышала.

Значит, Генри Стивенс. Ладно, Адам это запомнит. Интересно, проповедник сменил имя, потому что решил стать другим человеком или хотел избежать наказания за совершенное преступление? Адам решил выяснить это как можно скорее.

— Когда мы доберемся до Солт-Лейк-Сити, то мы пойдем к начальнику полиции.

— Вряд ли мы его застанем. Ты помнишь, мистер Стипл говорил насчет ограбления банка в Миддлтоне? Все служители правосудия сейчас там.

План возник в голове Адама внезапно, и настолько удачный, что он даже довольно улыбнулся. Да, идея прекрасная, и, если это сработает, стоит рискнуть. Эзекиел получил бы по заслугам, и Адаму не потребовалось бы его убивать. Но было много «если»: если он сможет найти безопасное место для Женевьев, если заманит Эзекиела за собой в Миддлтон, если шериф окажется там!.. Вот тогда Адам привел бы этого ублюдка Эзекиела прямо ему в руки.

— Я думаю, мы должны разделиться, — сказала Женевьев.

Сама того не ведая, она высказала вслух его мысли.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— Да, — сказала Женевьев. — Один из нас должен повести Эзекиела на север, а другой — взять деньги и ехать в Канзас.

— Пока я не разберусь с Эзекиелом и его дружками, деньги надо положить в банк, — возразил Адам.

— Ты с ума сошел! Да ты знаешь, сколько банков грабят в этих местах? Деньги непременно украдут. Мой план лучше.

— Нет, мой. Мы найдем безопасное место для тебя, а я вплотную займусь Эзекиелом.

— Это даже не подлежит обсуждению — это мое дело.

— Это наше общее дело. Ты со мной не поедешь. Я стану за тебя волноваться и не смогу сосредоточиться на деле.

— Очень приятно, что ты за меня волнуешься, Адам, но я не желаю оставаться в стороне. Неужели я буду где-нибудь спокойно отсиживаться, пока ты подвергаешь себя серьезному риску? Даже слышать об этом не хочу. Он улыбнулся.

— Говоря о безопасном месте, я вовсе не имел в виду запереть тебя в какой-то комнате. Я собирался устроить тебя там, где Эзекиел ни за что не стал бы искать ни тебя, ни деньги.

— Такого места нет.

Чтобы Женевьев перестала с ним спорить, он снова поцеловал ее.

— Доверься мне. Я действительно знаю великолепное местечко, которое как нельзя лучше отвечает моему плану.

Глава 11

Адам отвел ее в… тюрьму. Хоть Женевьев и согласилась, что это и в самом деле наиболее безопасное место, в глубине души она все же сомневалась в правильности выбора. Адам собирался продержать ее там до тех пор, пока он не разберется с Эзекиелом и его людьми. Окажись она с ним наедине хотя бы на несколько минут, Женевьев сказала бы ему, как ей все это не нравится, но в тюрьме было полно представителей закона, и ей не хотелось выговаривать Адаму при незнакомых. Она лишь негодующе взглянула на него, когда он предложил ей «устроиться поудобнее» в пустой камере.

Женевьев села на стул возле стола шерифа Нортона, положив сумку на колени. Адам встал у нее за спиной. Убрав с другого стула кипу бумаг, шериф сел и откинулся к стене. Он был немолод, с большим животом и меланхолическим выражением лица, которое чем-то напомнило Женевьев морду гончего пса: челюсть выдавалась вперед, и когда Нортон улыбался — а улыбался он почти все время, — складки лишней кожи собирались около ушей. Он был крайне любезен с ней и очень понравился девушке.

Его глуховатый голос звучал почти по-отечески, когда он спросил, чем может помочь им, и внимательно слушал, не прерывая, пока Адам объяснял причину, по которой они пришли к нему.

Двое полицейских прислонились к стене и тоже слушали. Они были похожи, как братья, — одного роста, почти шесть футов, с одинаково утомленными лицами. Того, что покрепче, звали Дэвидсон, второго — Морган.

Казалось, при них Женевьев должна была чувствовать себя вполне защищенной, но, как ни странно, она сильно нервничала. Ее почему-то пугало их присутствие. Она почти физически ощущала исходящую от них угрозу. Наверняка преступники, против которых они ведут дело, испытывают неимоверный ужас, подумала девушка, и тотчас в ее голове замелькали такие кошмарные видения, что она с трудом поборола желание вскочить и убежать.

Господи, хоть бы они перестали на нее смотреть! Опасаясь нападения, Женевьев то и дело бросала на них настороженный взгляд, желая удостовериться, что оба остаются на местах.

Адам, должно быть, почувствовал ее состояние, потому что положил руку на ее плечо и легонько сжал.

После того как Адам в мельчайших подробностях изложил все обстоятельства шерифу, а Женевьев шепотом добавила то, что он пропустил, Дэвидсон предложил девушке ознакомиться с плакатами преступников и определить, нет ли среди них Эзекиела.

Шериф указал на высоченную груду бумаг в углу. — Держу пари, они там есть, но вам понадобится остаток дня, чтобы просмотреть все материалы, — сказал Нортон.

— Адам, а вы уверены, что Джонс и его люди непременно погонятся за вами? — спросил Морган, не спуская при этом глаз с Женевьев.

— Да, я специально оставил следы, ведущие в Миддлтон.

Дэвидсон шагнул к девушке. Женевьев подпрыгнула от испуга и тут же разозлилась.