Чужеземец

Слишком злая, расстроенная и физически измученная, чтобы уснуть, я почти всю ночь пролежала, то размышляя о словах Джейми, то борясь с желанием встать и пнуть его хорошенько в одно чувствительное место.

Будь я объективной — чего мне вовсе не хотелось — я могла бы согласиться, что он был прав, утверждая, что я не отношусь к происходящему с надлежащей серьезностью. Однако он ошибался, сказав, что там, откуда я пришла — неважно, где находится это место — жизнь не такая опасная. На самом деле, думала я, он прав с точностью до наоборот.

Просто это время все еще казалось мне ненастоящим; что-то вроде маскарада в нарядных платьях. В сравнении с массовыми механизированными военными действиями, небольшие стычки, которые я до сих пор видела — несколько человек, вооруженных саблями и мушкетами — казались скорее живописными, чем грозными.

У меня были трудности с масштабами. Человек, убитый из мушкета, так же мертв, как тот, что убит из миномета. Просто миномет убивает безлично, уничтожая людей дюжинами, а из мушкета стреляет тот, кто видит глаза своей жертвы. И мне казалось, что это не война, а убийство. Но тогда сколько людей нужно, чтобы назвать это войной? Много, так, чтобы им не требовалось видеть друг друга. И все-таки это война — или хотя бы серьезное дело — для Дугала, Джейми, Руперта и Неда. Даже маленький краснолицый Муртаг имеет свои причины, чтобы быть жестоким, независимо от его природных наклонностей.

А какие причины? Один король вместо другого? Ганноверы или Стюарты? Для меня они по-прежнему оставались именами из школьных учебников. Что они из себя представляли по сравнению с таким немыслимым злом, как гитлеровский рейх? Полагаю, для тех, кто живет под властью этих королей, разница есть, хотя мне она кажется ничтожной. Но с другой стороны, когда это право жить так, как хочется, считалось пустячным делом? Разве борьба за то, чтобы выбрать собственную судьбу, имеет меньшее значение, чем необходимость остановить величайшее зло? Я посмотрела на Джейми, свернувшегося клубком под дверью. Он дышал ровно, но поверхностно; возможно, тоже не мог уснуть. Я от души надеялась, что не мог.

Сначала я намеревалась воспринимать все это поразительное злосчастье, как мелодраму. Подобные вещи просто не происходят в реальной жизни. С того момента, как я прошла сквозь камень, со мной приключилось множество потрясений, но самое ужасное — сегодня днем.

Джек Рэндалл, так похожий и так ужасно не похожий на Фрэнка. Его прикосновение к моей груди неожиданно создало связующее звено между прежней и теперешней жизнями, объединило две эти реальности в одно целое с грохотом, похожим на удар грома. Кроме того, был еще и Джейми: его лицо, застывшее от страха, в окне комнаты Рэндалла, перекошенное гневом на обочине, сжавшееся от боли при моих оскорблениях…

Джейми. Джейми был настоящим, верно; куда более реальным, чем все остальное, когда-либо приключавшееся со мной, реальнее даже Фрэнка и моей жизни в 1946 году. Джейми, нежный любовник и вероломный подлец.

Возможно, в этом и заключается часть проблемы. Джейми так заполонил мои чувства, что все, его окружающее, кажется неуместным. Но больше я не могу игнорировать это. Мое безрассудство сегодня едва не стоило ему жизни, и мой желудок совершил кувырок, когда я подумала, что могла потерять его. Я резко села, решив разбудить его и сказать, чтобы он ложился ко мне в постель. Но стоило мне всем своим весом прижать результаты его творчества, как я не менее резко передумала и сердито шлепнулась на живот.

Ночь, проведенная в приступах бешенства и философских размышлениях, измотала меня, поэтому я проспала до темноты и, спотыкаясь, как в тумане, спустилась вниз, на легкий ужин, когда меня разбудил Руперт.

Дугал, наверняка терзаемый муками скупости, все же раздобыл для меня пони. Крепкое животное, весьма неизящного сложения, с добрыми глазами и короткой щетинистой гривой. Я немедленно нарекла его Чертополохом.

До сих пор я не представляла себе, что значит долго ехать верхом после жестокой порки, и только посмотрев с сомнением на жесткое седло Чертополоха, поняла, что меня ожидает. На седло шлепнулся толстый плащ, и блестящий черный крысиный глаз Муртага заговорщически подмигнул мне сбоку. Я твердо решила, что, по крайней мере, страдать буду в горделивом молчании, и мрачно стиснула зубы, устраиваясь в седле.

Похоже, что мужчины устроили молчаливый заговор галантности. Они по очереди (и весьма часто) требовали остановки, чтобы облегчиться, чем давали мне возможность спешиться на несколько минут и тайком потереть болевший зад. То и дело кто-нибудь предлагал остановиться и сделать глоток-другой воды, для чего опять же требовалось остановиться и мне, поскольку бутылки с водой навьючили на Чертополоха.

Таким манером мы тряслись часа два, но боль становилась все ужаснее, вынуждая меня непрестанно ерзать в седле.

В конце концов я решила, что пусть горделивое страдание катится ко всем чертям — мне просто необходимо спешиться, хотя бы ненадолго.

— Тпру! — крикнула я Чертополоху и сползла на землю, притворившись, что рассматриваю переднюю левую ногу пони. Остальные лошади топтались рядом.

— Боюсь, у него в подкове был камень, — соврала я. — Я его уже вытащила, но теперь придется пройти немного пешком — не хочу, чтобы он захромал.

— Нет, это невозможно, — отрезал Дугал. — Хотя ладно, пройдись пешком, но с тобой кто-нибудь должен остаться. Дорога тут спокойная, но одна ты идти не будешь.

Джейми тут же спрыгнул на землю.

— Я пойду с ней, — спокойно сказал он.

— Хорошо. Только особо не мешкайте — в гостиницу нужно попасть до рассвета. Вывеска «Красный Вепрь»; хозяин — наш друг.

Он жестом собрал остальных, и они пустились быстрой рысью, оставив нас в клубах поднятой копытами пыли.

Несколько часов пытки в седле не улучшили моего настроения. Пусть идет рядом. Будь я проклята, если скажу ему хоть слово, садист, скотина жестокая.

В лунном свете он выглядел не особенно зверски, но я ожесточила сердце и похромала вперед, стараясь не смотреть на него.

Оскорбленные мускулы поначалу возмутились из-за непривычного упражнения, но примерно через полчаса я начала двигаться немного свободнее.

— Завтра ты будешь чувствовать себя намного лучше, — небрежно бросил Джейми. — Правда, сидеть толком не сможешь до послезавтра.

— Откуда это такой опыт? — окрысилась я. — Что, так часто порешь людей?

— Да нет, — ответил он, ничуть не задетый моим отношением. — Это в первый раз. Зато у меня солидный опыт с… гм… другой стороны.

— У тебя? — вытаращилась на него я. Мысль о том, что кто-то берет ремень и порет эту несгибаемую массу мышц и сухожилиий, показалась мне совершенно нелепой.

Он засмеялся, видя выражение моего лица.

— Когда я был немного меньше, Сасснек. Тогда меня пороли чаще, чем я мог сосчитать; в возрасте от восьми до тринадцати лет. А потом я перерос отца, и ему стало несподручно перекидывать меня через калитку.

— Твой отец порол тебя?

— Ага, в основном он. Еще, конечно, школьный учитель, и время от времени Дугал или другой дядюшка, в зависимости от того, где я жил и чем занимался.

Я заинтересовалась, несмотря на твердое решение игнорировать его.

— А что ты такого делал?

Он снова засмеялся. Смех прозвучал в прохладном ночном воздухе тихо, но заразительно.

— Ну, всего я не вспомню. Скажем так — в основном я это заслужил. Во всяком случае, папа вряд ли лупил меня несправедливо. — Он замолчал и задумался. — Мм. Дай вспомнить. Один раз — за то, что я швырял камнями в цыплят; еще раз — за то, что катался верхом на коровах и они так возбудились, что их нельзя было подоить. Еще за то, что съел все варенье с пирожных, а сами пирожные оставил. А, еще за то, что забыл запереть ворота в конюшне и выпустил всех пони, и за то, что поджег соломенную крышу в голубятне — правда, это случайность, я не нарочно это сделал, и за то… — Джейми замолчал и пожал плечами, а я против воли прыснула.