Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Но я от себя осмелюсь прибавить, что искусство и расслабляет нас, обессиливает, мы легко поддаемся нашим потаенным порокам, которые становятся явными, выходят наружу… Кажется, это со мной и случилось.

Окно библиотеки выходило в сад. Часто случалось так, что услышав голоса внизу, я подымала голову от книги, и смотрела в окно. Там, в саду, я видела Чоки и Селию. Они бродили среди деревьев, обнимали друг друга, целовали, прятались друг от друга и, смеясь, друг друга находили, вдруг пускались бежать наперегонки и завершали это состязание снова поцелуями и объятиями. Они перебрасывались какими-то обрывками полуфраз – полуслов, прерываемых снова смехом. И это времяпрепровождение им не надоедало.

Если мою новую Селию я уже достаточно, как мне казалось, разглядела, то теперь принялась наблюдать за новым Чоки. Я осознала, что ведь никогда прежде не видела его здоровым. Только в тюремной камере после пыток, только в постели в предсмертных муках. Он сделался для меня своего рода символом терзаемой в этом мире беззащитной юности и красоты. Правда, я видела его и уже выздоравливающим, видела, как он возвращался к жизни. Но совсем здоровым я его видела впервые. И только теперь я поняла, какое отношение к нему должен вызывать этот мальчик у людей, наделенных хотя бы малой толикой тонкости и доброты. Действительно природа создавала его совершенным, как создавала цветы и мотыльковые крылышки и математическую тонкость снежинок. Бывает разная красота, бывают светлые и темные волосы, крупные или нежные черты. Но красота – это всегда совершенство; совершенство снежинки и цветка, гибкости зверя и зелени древесного листа, и самое удивительное совершенство – человеческое. Это и был Чоки. Однажды я уже это понимала, когда видела его замершим, ушедшим от жизни. Но тогда была замершая красота, оцепеневшая, холодная. А теперь – живая, трепетная, сияющая счастьем…

Как все произошло? Мне нравилось видеть его, я радовалась его здоровью и счастью. И вдруг появилась мысль о том, что вот этого, вот такой красоты я в своей жизни не изведала. И все яснее осознавалась мысль, что ведь я имею некие права. Ведь он был моим тогда, в темноте и сырости страшной тюремной вселенной. Мы спасли друг друга нашей близостью. Разве это не дает мне право сейчас?.. Желание все сильнее завладевало мной. Я поняла, что это желание мучит меня давно, с самого выздоровления юноши. Это желание вызывало тревожную тоску, заставляло метаться, плакать беспричинно.

Но почему нельзя удовлетворить это желание? Разумеется, существуют всевозможные человеческие установления, ограничивающие исполнение наших желаний. Можно, конечно, договориться, сделать вид, будто ничего подобного и нет. Однажды я это попробовала в компании Санчо и Этторе, и вовлекла в это Коринну. Но ведь вокруг оставался мир, живущий согласно всем этим установлениям. Да и сами эти установления, должно быть, проникли в нашу душу значительно глубже, нежели мы сами можем предположить и осознать. Все кончается трагическим столкновением и маленький мирок счастья, беззаконного счастья, рушится под яростным натиском огромного мира законов.

Да, я мать Селии, Селия – жена Чоки. Я знаю, я не забыла. Но зачем я так усложняю все? Все можно сделать тайно, потихоньку. Чоки – прекрасный добрый, если я выскажу ему свое желание, это не может оскорбить его, удивить. Мы с ним были любовниками, не мог он этого забыть. И что дурного в том, что я хочу узнать его здоровым и счастливым, в расцвете юных сил и красоты? Селия ни о чем знать не будет…

Короче, я решила признаться ему. Но и это оказалось не так просто. Они ведь совсем не разлучались. Мне пришлось подстерегать, подглядывать, и это было мне неприятно. А ведь мне хотелось, чтобы все было легко и красиво.

Наконец я застала его в той самой гостиной, где висели картины. Когда я вошла, он стоял перед изображением мальчика-калеки. Я еще была у двери, когда Чоки обернулся и ласково улыбнулся мне. Он чудесный был.

– Очень красивый ты стал! – вырвалось у меня, – Я и не знала прежде, что ты такой.

– Сейчас лучше, чем прежде, да? – он снова улыбнулся.

– Да, – я сделала усилие над собой и ответила улыбкой.

– Но ведь это благодаря вам…

– Прежде ты звал меня только на «ты», – в голосе моем прозвучала непритворная грусть.

– Простите!..

– Зови меня, как тебе хочется.

– На «ты» конечно, на «ты».

Я вспомнила, что у меня был подобный разговор с Николаосом.

– Николаос мне говорил, что всегда тревожился, когда ты слишком долго смотрел на эту картину.

– О! Сейчас он уже никогда не должен обо мне тревожиться!

– Тебя эта картина больше не трогает?

– Нет, впечатление прежнее. Ведь и я мог стать таким… Но теперь не надо тревожиться обо мне, потому что теперь я хочу жить!

– Мы с Николаосом говорили, что в этой картине верно выражена человеческая суть – и величие и унижение человека…

– Вы правы…

Я не знала, как заговорить о себе. А между тем в любую минуту могла войти Селия.

– Николаосу, наверное, тяжело, ведь ваши отношения не могут возобновиться, – тихо произнесла я, чувствуя себя предательницей.

– Они возобновились, – коротко ответил юноша и на мгновение отвернул лицо.

– А Селия?

– Она всегда это знала. Но вы не должны тревожиться за свою дочь. Я люблю ее и всегда буду любить и защищать от всякого зла.

Он так горячо выговорил это. Я подумала, что тревожусь вовсе не за свою дочь, а за себя саму. Казалось, вот теперь и надо было об этом сказать. Но какая-то робость, какой-то смутный страх удерживали меня. Надо было еще потянуть время. А время уходило…

– А чем ты занимаешься обычно? – я переменила тему. – Как вы с Николаосом проводите время?

– Я ему помогаю в расчетах, я хорошо считаю. Это обычно отнимает не так уж мало времени. У Николаоса крупная торговля, ткани в основном. Очень много расчетов. А так… Театры, книги, друзья. Вы ведь… О, простите!.. Ты знаешь. И теперь у меня будет свой дом…

Мне вдруг показалось, что Селия вот-вот войдет, я почти физически, телесно ощущала ее приближение.

– Чоки, – быстро произнесла я. – Помнишь, как мы были вместе, тогда, в тюрьме?

– Это нельзя забыть!

– А если сейчас? Я хочу узнать тебя здоровым и сильным. Разве это дурно? Скажи!

Он чуть склонил голову, отошел на шаг и посмотрел на меня с такой мягкостью и состраданием, что мне стало мучительно. Я поняла, что ничего не будет и это было так больно, так больно…

– Я не могу, – произнес он так мягко, просительно, словно просил у меня прощения за какой-то свой дурной проступок.

Вот тут-то мне бы надо повернуться и уйти, и поблагодарить его, обязательно поблагодарить! Но я уже не владела собой.

– Чоки! – я ухватилась за его руку, он не противился. – Я прошу тебя! Умоляю! Я умру без этого! Что тебе стоит! Ведь это так просто. Селия не узнает никогда. Ведь ты даешь это Николаосу. Я не прошу, чтобы ты любил меня. Я немолода, лицо мое изуродовано болезнью. Но ты же все равно любишь меня! В моей дочери ты любишь меня юную и прекрасную!..

– Видишь, люблю, – он взял мои ладони в свои и говорил со мной нежно и утешающе, словно я была маленькой и неумной девочкой, а он – взрослым и добрым. – И пусть останется так, ведь это хорошо…

– Нет, нет! – с болью вскрикнула я. – Нехорошо! Нет! Я умру! Пожалей меня! Один только раз! Чоки!

– Я не могу… не смогу… – в голосе его слышалось непритворное страдание, – Николаос – это другое, а с тобой не смогу… Прости….

Никогда он не казался мне таким милым и желанным. Я рванулась к нему всем телом, не помня себя. Но он отпустил мои руки, спокойно отступил, и уже твердо и решительно произнес:

– Прости!..

И вышел из комнаты. Он не бежал, не спешил, шел спокойно.

Оставшись одна, я упала на стул и расплакалась. Сначала я плакала мучительно, отчаянно. Но вот слезы принесли мне облегчение. Мне уже казалось, что мое желание не такое уж неодолимое, что уже, сейчас я почти преодолела его. Нет, я не считала, что Чоки прав. Я была обижена, даже оскорблена. Но я думала с горечью: «Вот, значит, и это я должна была пережить: тяготение, желание к мальчику и его отказ. Жизнь еще раз напомнила мне о моем возрасте. Что ж…» Но тут какая-то ярость, какая-то сила накатили на меня резкой высокой волной. Я поднялась и распрямилась.