Сестры-близнецы, или Суд чести

Эти мысли занимали Николаса во время мессы. Слова епископа, молитву, музыку органа и церковное песнопение он вообще не воспринимал. Когда траурная процессия медленно направилась к могиле, на голубом небосклоне появились первые облачка. После нестерпимой духоты в церкви подувший с востока свежий ветерок стал живительным глотком воздуха для всех. На площади перед кирхой и на кладбище толпились люди, которые довольно неохотно уступали место для траурного кортежа. Некоторые, казалось, действительно были опечалены, другие пришли только из любопытства, все были в воскресных нарядах, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.

У могилы духовный пастырь Беаты и Николаса немногими, но простыми словами благословил Беату в последний путь.

Николас возвращался домой вместе со стариками Рети. Говорили мало, но каждый испытывал от присутствия другого какое-то утешение. От приглашения на обед в замке старая женщина отказалась. Несмотря на свои семьдесят четыре года ее лицо хранило еще следы былой красоты. Покрасневшие от слез глаза своей голубизной напоминали глаза сестер-близнецов. Они наследовали и стройную фигуру своей бабушки.

— Дом все еще полон гостей, а чужих людей мне бы не хотелось сейчас видеть, — со скорбью в голосе произнесла она.

— Мы могли бы пообедать одни. Только в узком семейном кругу. Вы же виделись с Алексой вчера только мельком, — мягко настаивал Николас.

— Алекса… — Она глубоко вздохнула, хотела что-то сказать, но промолчала.

— Вы не хотели бы ее еще видеть до их отъезда? — удивленно спросил Николас.

— Ах, она слишком похожа на Беату. У меня просто сердце разрывается.

— Она точно такая же твоя внучка, как и Беата, — с упреком в голосе сказал Рети.

— Она не такая, как Беата, и никогда не была такой, как она. — Старая дама вынула платочек и промокнула слезы. — Иди один на обед, Кальман, а меня высади у дома. И скажи Алексе, если она хочет со мной попрощаться, я буду рада ее видеть.

Когда Николас провожат чету Годенхаузен на станцию, Алекса попросила подъехать к дому старых Рети. Она элегантно протянула встречавшему их старому Рети руку для поцелуя; это был жест королевы. Оба пробыли у стариков не более десяти минут. По пути она поддерживала светскую беседу, и Николас спрашивал себя, не является ли это деланное хладнокровие только попыткой скрыть боль расставания.

Он облегченно вздохнул, когда поезд с Алексой скрылся за поворотом. В любом случае, эта встреча не принесла ему никакого утешения.

Глава II

Для Алексы посещение Шаркани после долгих восьми лет оказалось огромным разочарованием. Это было для нее своего рода паломничеством, которым она в душе своей хотела доказать, что любила Беату и эта любовь была сильнее времени и пространства, разделявших сестер. Она хотела бы объяснить Беате, как больно было жить в разлуке, как часто она шептала по ночам ее имя, и как, находясь вдали, ей не хватало сестры, и как она тосковала по ней.

До двенадцати лет девочки были неразлучны, и вдруг их оторвали друг от друга. Больше они не виделись. Алекса была убеждена, что Беата так же сильно страдает от разлуки, как и она, возможно, даже еще сильней. Алекса была из них двоих ведущей, Беата всегда следовала за ней. Во время посещения Шаркани Алекса напрасно надеялась найти хотя бы какое-нибудь подтверждение тому, что Беата догадывалась, как она, Алекса, постоянно о ней думала.

Алекса, заболев в двенадцать лет, была отправлена, по существу, в чужую страну к тетке, которую она до тех пор никогда не видела. Этого Алекса своим дедушке и бабушке не могла простить никогда. При этом она полагала, что отправили они ее потому, что она была для них тяжелым бременем. Алексе было известно, что она с самого детства была болезненным и неспокойным ребенком и часто ночами из-за нее в доме не спали. За девочкой нужно было постоянно следить, чтобы она что-нибудь не натворила, не ушиблась или не поранилась. В школе она была довольно живым ребенком, но непослушным, чистым бесенком, в то время как Беата, напротив, с первых дней своей жизни доставляла дедушке и бабушке только радость. Беата — значит «счастливая», и она действительно была маленьким счастливым существом, которое всегда было в согласии с собой и окружающим миром. Ничто не могло нарушить ее внутренней гармонии. Даже во время редких ссор с Алексой или деревенскими друзьями ее гнев или обида мгновенно улетучивались, и она об этом больше и не вспоминала.

И в санатории, и в доме своей тетки в Берлине, и позднее в Потсдаме, будучи женой Ганса Гюнтера, Алекса тосковала по дому старых Рети, где жизнь была так проста и надежна. Самой себе она казалась птенцом, выпавшим из гнезда. Алекса была просто уверена в том, что, как только она ступит на родную землю, все ее сомнения и заботы исчезнут и что она там по-настоящему, как никогда до этого, будет любима и желанна. К ее разочарованию посещение Шаркани не дало ничего, что она там ожидала получить. Это было переживанием, которое ни с прошлым, ни с будущим не имело ничего общего, это был шаг в чужую территорию. Желая снова ближе почувствовать Беату, она попросила показать последние фотографии сестры. К сожалению, нашлась только пара выцветших даггеротипов из ее юности и несколько фотографий Беаты, уже будучи молодой женой. Фотографии привели Алексу в смятение и растерянность, так как женщина, изображенная на них, была она сама, только одетая в другие платья. Даже лицо под вуалью невесты было абсолютно тем же. Как бы Алекса ни пыталась представить себе Беату взрослой женщиной, для нее она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, которая, плача, провожала увозивший Алексу в Швейцарию поезд.

Поездка из Шаркани в Давос была одним из самых мучительных для Алексы воспоминаний. Тетка Роза ворвалась в дом Рети, как ураган, который должен был оторвать ее от того, что она так любила. Старики Рети беспомощно стояли рядом, уверяя, что все делается только для ее блага и что, как только она выздоровеет, она тут же сможет вернуться. Но Алекса в это не верила. Уже во время посадки в поезд она решила в знак протеста голодать. Но этой решимости хватило только до Вены, где на перроне продавались соблазнительные булочки с ветчиной. Она проглотила булку со здоровым аппетитом, но уже через полчаса девочку под причитания тетки стошнило на ее каракулевую шубу.

В первые три месяца в Давосе Алекса постоянно худела, и веселые шуточки доктора Берендса, главного врача детского санатория «Германия», были все более натянутыми, когда он смотрел на кривую ее температуры.

Перемены, которые отразились не только на температуре или весе, но, главное, на душевном состоянии и, как оказалось, определили будущее Алексы, были вызваны появлением Фелициты фон Хартвег, ее новой соседки по комнате.

Фелиците было четырнадцать лет, она была на два года старше Алексы. В этом возрасте это существенная разница в таком изолированном мирке, как санаторий. Худенькая блондинка, дочка прусского дипломата, могла часами, которые они проводили в креслах на крытой террасе, рассказывать Алексе всевозможные интересные истории. Если Фелицита иногда и изображала из себя умную взрослую, то в принципе она была маленькой девочкой, веселой и немножко дерзкой, в обществе которой находиться было приятно. Кроме того, имя Фелицита означало «счастье», а Беата означало «счастливая». Это удивительное совпадение навело Алексу на мысль, что появление Фелициты не обошлось без вмешательства высших тайных сил, чтобы, по крайней мере, на время заполнить ту пустоту в ее жизни, которая образовалась в результате разлуки с Беатой.

До знакомства с Фелицитой весь мир для Алексы был ограничен Шаркани и его окрестностями. Кирха Св. Иосифа в Комароме была самым высоким зданием, которое она видела, а члены семейства Каради казались просто полубогами. Рассказы Фелициты привели к тому, что этот, до сих пор сияющий, мир вдруг стал казаться Алексе бедным и ограниченным.

Еще во время поездки в Давос ее тетка Роза фон Цедлитц дала понять, что она, по-видимому, возьмет Алексу после лечения к себе в Берлин. Эта перспектива поначалу привела девочку в ужас, но, поразмыслив, она решила, что Берлин стоит того, чтобы пожить у тетки. Девушки в Шаркани, выходившие замуж за местных помещиков — из которых одни были зажиточными, другие жили на грани бедности, — приносили в жертву свою молодость, ухаживая за непослушными детьми, неверными мужьями и воюя с нечистыми на руку слугами. Жизнь их протекала в постоянном страхе перед болезнями, эпидемиями свиной чумы или ящура, природными напастями вроде града, засухи или наводнений и в страхе перед нежелательными беременностями. Алексе представлялось вполне возможным, что, будучи племянницей генерала в Берлине, она сможет вести гораздо более беззаботную, полную развлечений жизнь по сравнению с той, которая ожидала бы внучку обедневшего помещика в Шаркани.