Тайный дневник Марии-Антуанетты

Но что-то в облике этого рабочего показалось мне странным, и я стала присматриваться к нему. Поработав некоторое время, и убедившись, что остальные женщины вышли из комнаты, он уронил к моим ногам сложенный вчетверо клочок бумаги.

– Прошу прощения, месье, но вы обронили вот это, – сказала я, поднимая упавшее и протягивая ему.

– Ш-ш! – прошептал он. – Прочтите его!

Я сразу же отвернулась от него и вложила листок бумаги между страницами книги, которую я читала, точнее, делала вид, что читаю. Убедившись, что никто посторонний не подслушал наш короткий разговор, я украдкой развернула листок. Вот что я там прочла:

«Я тот самый юноша, которого вы некогда спасли, когда меня избивал принц Станислав. Вы отправили меня в Вену, а там ваш брат Иосиф дал мне возможность поступить в военную академию. Я стал лейтенантом де ля Туром австрийской армии, командиром отряда рыцарей «Золотого кинжала». Здесь, в Париже, нас четыреста человек благородного происхождения, и мы дали клятву охранять и защищать короля и его семью. Мы не подведем вас. Загляните под дно подсвечника. Сожгите это письмо».

Я перечитала послание еще раз, а потом скомкала листок в руке. Лейтенант де ля Тур вынул из сумки с инструментами простой оловянный подсвечник, воткнул в него огарок свечи и зажег, поставив его на мой стол. За окном сгущались сумерки, и ему нужен был свет, чтобы продолжать работу. Однако, закончив свои дела, он оставил подсвечник на столе, и я сожгла послание на слабом огне свечи. После того как огарок догорел, я перевернула подсвечник. Там был выгравирован крошечный золотой кинжал. Когда я дотронулась до него, основание подсвечника вдруг откинулось, открывая пустую полость. Внутри лежало еще одно послание, и, развернув его, я с удивлением увидела несколько сотен подписей, за каждой из которых следовали слова «До последней капли крови!».

Это, как я догадалась, были подписи рыцарей «Золотого кинжала», присягнувших защищать нас. По моим щекам потекли слезы. Имен было очень много. Нам оказали большую, нет, огромную честь. Эти люди проявили чудеса храбрости. Я быстро свернула бумагу и, сунув ее в подсвечник, вернула основание на место. Тайник со щелчком захлопнулся.

Я постаралась, чтобы ни Амели, ни народные горничные не заметили моего приподнятого настроения и проблеска надежды, который вселился в меня и сверкал в моих глазах в течение того бесценного получаса, который я провела вечером в кругу своей семьи. Мне хотелось непременно рассказать Людовику о том, что случилось, но в дверях переминались с ноги на ногу несколько солдат Национальной гвардии, так что, естественно, я ни словом не обмолвилась о визите лейтенанта де ля Тура. Я сыграла в вист с Муслин, пока Людовик читал вслух сказки Луи-Шарлю. Мы улыбались друг другу и обнимались.

Когда пришла Амели, чтобы отвести меня обратно в мои апартаменты, я поцеловала Людовика в щеку и прошептала:

– У меня есть хорошие новости.

Не могу дождаться, когда же смогу поделиться ими с королем!

14 февраля 1792 года.

К нам снова вернулся Аксель. Несмотря на все мои опасения и просьбы, о которых я писала ему, умоляя не подвергать опасности свою жизнь и свободу, он все-таки возвратился во Францию. В те несколько драгоценных минут, которые мы провели наедине, он жадно поцеловал меня и признался, что не мог оставаться вдали от меня. Он все время беспокоился обо мне, посвящая все свое время и усилия борьбе за освобождение меня и моей семьи из западни, в которую мы угодили.

Хотя он по-прежнему красив, как вырубленная руками выдающегося скульптора мраморная статуя, в его облике появилось тщательно скрываемое беспокойство и тревога. Он похудел, лицо его заострилось, а в теплых и любящих синих глазах видна усталость. В волосах, зачесанных назад по pecпубликанской моде и стянутых на затылке черной лентой, поблескивают серебряные нити.

Аксель вернулся в Париж в качестве представителя королевы Португалии (это лишь для отвода глаз, конечно). Теперь он носит широкий черный плащ и непривычной формы черную шляпу, которые являются неотъемлемыми признаками высокородных португальцев. Ему прислуживают темноволосые португальцы, и волкодав Малачи сопровождает его повсюду, куда бы он ни пошел. Аксель говорит, что Малачи – самый лучший телохранитель, о каком только можно мечтать. Большую часть времени пес выглядит очень мирным и дружелюбным, но способен в считанные секунды перегрызть горло любому, кто рискнет напасть на его хозяина. Я не могла не заметить, что как только в комнату входит Амели, когда там находится Аксель, Малачи приподнимает верхнюю губу, скаля жуткие клыки, и глухо рычит.

Аксель провел с нами почти весь вчерашний день, негромко рассказывая о том, что мы хотели услышать более всего: предпринимаются отчаянные попытки вырвать нас из лап Национальной Ассамблеи, которая с прошлой осени единолично правит Францией.

Я не осмеливаюсь записать в свой дневник все, что мы услышали, скажу лишь, что король Густав оказался более верным нашим сторонником, нежели мы предполагали. Он сделал намного больше Станни и Шарло, собравших под свои знамена некоторое – очень маленькое, следует признать, – количество солдат. Густав решился на безумное предприятие – прошлой осенью он отправил почти весь шведский флот в Нормандию (а я об этом ничего не знала) с намерением высадить две тысячи солдат на берег и ускоренным маршем двигаться к Парижу. Он рассчитывал, что по пути в его отряд вольются лояльные сторонники короля из западных провинций Франции. Если бы ему удалось задуманное, я нисколько не сомневаюсь в том, что шведские войска и сохранившие верность Людовику французы захватили бы Париж. Революция захлебнулась бы, а всех этих злобных и безнравственных депутатов заточили бы в кандалы и судили как государственных преступников, каковыми они и являются.

Это был бы поистине великий день!

Густав организует второе вторжение, но в настоящее время он готов выкрасть нас и тайком увезти из Тюильри, если только мы согласимся отправиться в путь поодиночке. Но Людовик продолжает упорствовать, не давая согласия на любой план побега. Он дал слово генералу Лафайету, что не станет пытаться бежать из Тюильри, и намерен сдержать его. Аксель сказал мне, что считает поведение Людовика упрямым и глупым (а когда это Людовик был умным и покладистым?), тем не менее, он уважает его за прямоту и честность.

17 февраля 1792 года.

Наступила оттепель, и деревья под моим окном зацвели. Я тоже чувствую, как в моей душе после долгой зимы бесплодных мечтаний, когда я только и делала, что писала письма и не спала ночами, просыпаются робкие ростки надежды. С молчаливого одобрения нашего славного доктора Конкарно, который сумел убедить главу Законодательной Ассамблеи в том, что я очень больна и мне нужны тепло и покой, мне посчастливилось провести несколько дней в обществе Акселя в Сен-Клу.

19 февраля 1792 года.

Здесь, в Сен-Клу, в объятиях Акселя, я чувствую себя так, будто все беды и несчастья остались где-то далеко-далеко, и не замечаю, как бежит время.

Когда он целует меня, я испытываю такой восторг и волнение, словно это происходит впервые. Я совсем потеряла голову от любви к нему и просто наслаждаюсь выпавшим на мою долю неземным счастьем.

– Мой любимый маленький ангел, – шепчет он, гладя меня по щеке и целуя в губы, шею, плечи. – Нам столько пришлось пережить вместе.

– Ради меня вы рискнули и поставили на карту все – карьеру, семейное счастье, самое жизнь.

– Если бы мог, я бы сделал больше, – нежно ответил он, ласково смахивая с моих ресниц слезы, вызванные этими словами. – Разве вы не понимаете, что давно стали для меня дороже жизни?

Неужели когда-либо на земле жила женщина, которую любили сильнее и которая была счастливее меня?

Мы занимаемся любовью, мы спим, едим, разговариваем, прогуливаемся, взявшись за руки, по парку, благо погода стоит необыкновенно теплая. Такое впечатление, что, окруженные морем ненависти и опасностей, мы с Акселем оказались на островке, где правят бал безмятежность и любовь.