Дворцовые тайны. Соперница королевы

Один из приближенных короля осторожно постучался в дверь наших покоев и попросил короля срочно спуститься на конюшню. Мановением руки остановив подбежавших слуг, король вышел во двор, а я последовала за ним. Мы оба были в одних ночных сорочках и только набросили на себя одеяла для тепла. На противоположной стороне двора в тени стены стояла простая телега, заваленная соломой. Солому отодвинули, и нашему взгляду предстал длинный свинцовый ящик без всяких надписей и украшений.

— В нем — принц, — тихим голосом произнес наш провожатый. — Ваш приказ выполнен, Ваше Величество. Его тело отвезут в Тетфорд и там похоронят.

— Был ли с ним священник, когда он умирал?

— Не могу знать, Ваше Величество. Принцу было очень плохо, он страшно похудел, осунулся. Под конец он уже никого не узнавал.

Я увидела, как плечи моего мужа опустились под гнетом этих ужасных слов.

— Поезжайте, — промолвил он через некоторое время. — Не нужно ни похорон, ни надгробья. Положите его в склеп. Так он упокоится в освященной земле.

Он повернулся и ушел, не дожидаясь, когда свинцовый гроб вновь скроют соломой и повозка возобновит свой путь.

Смерть вечно больного Генри Фицроя оказалась внезапной и омрачила наше путешествие. Мой супруг распорядился, чтобы его кончину держали в тайне. Он сказал, что его враги не должны узнать о том, что Англия лишилась наследника, поскольку двадцатилетняя Мария и трехлетняя Елизавета были объявлены Парламентом незаконнорожденными.

Глаза всех придворных были устремлены на меня. Почему я еще не ношу под сердцем королевское дитя? Может быть, со мной что-то не так? Неужели правитель и его подданные вновь будут разочарованы?

«Я совсем недавно вышла замуж», — хотелось мне крикнуть тем, кто украдкой бросал взгляды на мой по-прежнему стройный стан. «Скоро, очень скоро я понесу! Дайте мне время!» Я вставала на колени на подушку, подаренную мне Екатериной, и молилась о том, чтобы Господь послал нам с мужем сына.

Молитвы мои были в то лето особенно горячи и истовы, ибо король пребывал в совершенно смятенном состоянии духа. Смерть Генри Фицроя разбудила и усилила его суеверные страхи. Теперь ему казалось, что казнь Кентской Монахини не сняла с него тяжесть давнего проклятья, ведь великая и загадочная сила этой женщины жила даже в оставшихся после нее реликвиях.

— Я не должен был продавать обитель Святой Агнессы, Джейн, — признался мне король, когда мы с ним вместе сели за стол.

Накануне ночью тело Генри Фицроя доставили в поместье, где мы находились, и хотя мы уже собирались ехать дальше, Генрих решил задержаться. «Я должен отдохнуть, — заявил он. — Дайте мне хоть пару дней, чтобы опомниться после смерти сына».

Мы остались в Коулхилле и в полдень сели за стол.

— Ты слышала, что я сказал? Продажа этой обители была ужасной ошибкой.

Я видела, что еда на серебряном блюде перед моим мужем осталась нетронутой: куски мяса высятся ароматной сочной горкой, ломоть белого хлеба из муки тонкого помола так и не преломлен, кубок вина почти полон. Обычно румяное лицо короля посерело, как и небеса на всем нашем пути в то лето. Морщины под глазами и вокруг рта стали как будто бы глубже от горя, щеки запали.

— Ты слушаешь меня, Джейн? — напустился он на меня. — Как можешь ты спокойно есть? Почему ты не в трауре по умершему принцу? Почему, черт возьми, ты не в черном?

Я отложила нож и кусок хлеба [89], тщательно вытерла руки и губы салфеткой, расправила юбку своего платья из переливчатого золотистого шелка и только потом заговорила:

— Простите меня, Ваше Величество, но вы сказали, что не желаете, чтобы мы носили траур по принцу. Вы запретили нам провожать его в последний путь и даже помолиться на его могиле в Тетфорде.

— Я сам знаю, что я говорил! Сейчас же надень черное платье! Ты меня оскорбляешь, щеголяя в золотых шелках!

Я удалилась, чтобы переодеться, надеясь, что за это время король немного успокоится. Но когда я вновь вышла к столу в наряде из черного бархата и села на свое место, стало очевидно, что мой супруг по-прежнему расстроен и зол. Он бросил на меня мрачный взгляд и изрек:

— Ну что? Ничего не хочешь мне сказать?

— Я сделала, что вы велели, Ваше Величество. Теперь я в трауре.

— Что ты думаешь про монастырь Святой Агнессы?

— Мне жаль, что его продали.

Король резко поднялся из-за тяжелого дубового стола, схватившись за край так сильно, что стол заходил ходуном. Мой кубок с вином опрокинулся.

— Почему ты не сказала этого раньше! — это был не вопрос, а порицание.

Стало ясно — что бы я сейчас ни сказала и ни сделала, все будет не так.

Я встала из-за стола со словами:

— Позвольте мне удалиться, Ваше Величество.

— Сядь, Джейн, и ответь мне.

Молясь в душе, чтобы Господь дал мне терпения, я вновь заняла свое место. К моему облегчению, король тоже опустился в кресло. Стараясь говорить как можно спокойнее, я произнесла:

— Я пыталась убедить вас, Ваше Величество, что не следует продавать монастырь. Однако вы не вняли моим мольбам. Осмелюсь напомнить, вы сильно разгневались на меня тогда, как сердитесь и теперь.

— Тебе нужно было получше попросить меня, — пробурчал король, немного ослабив резкость своего тона. Он наполнил кубок вином и осушил его одним глотком. — Подумай, что ты наделала! Не использовав хорошенько все свои доводы, на которые ты мастерица, ты стала орудием свершения проклятия Кентской Монахини. Теперь ее гнев вновь пал на меня. Вдумайся — по твоей вине род Тюдоров может пресечься!

Последние слова Генриха переполнили чашу моего терпения. Ни одна жена не должна сносить такое от своего мужа. Я гордо выпрямилась и воскликнула:

— Вы хотите обвинить меня в смерти вашего сына? Не выйдет! Вините себя и никого другого! Вы не вняли моим мольбам, вы пренебрегли пророчествами Кентской Монахини! Вы не поверили в ее чудодейственную силу! А я старалась во всем быть вам послушной и любящей женой, так что не надо перекладывать ответственность на мои плечи.

Король воззрился на меня в изумлении, а затем в глазах его блеснул интерес:

— Джейн, я не узнаю тебя! Откуда столько горячности? Впрочем, теперь не важно, будь ты кроткой голубкой или львицей, показавшей свои когти. Я осквернил пристанище мстительной, напитанной ненавистью ко мне Элизабет Бартон, и она нанесла ответный удар: прокляла моего сына из могилы и довела его до смерти.

Наступило тяжелое молчание. Потом король заговорил вновь:

— И на тебя, Джейн, легло ее заклятье. Ты бесплодна!

— Неправда! — воскликнула я. — Все повитухи в один голос твердят, что у меня могут быть дети, и это лишь вопрос времени. Мы с Вашим Величеством женаты всего несколько месяцев.

— Племенные коровы стельные уже после первой случки.

— А племенные быки не дают больных и уродливых телят, гибнущих до срока!

Только прокричав эти ужасные слова, я поняла, что я наделала. Кровь бросилась мне в лицо, я в ужасе закрыла рот руками. Как я могла так оскорбить того, кто горюет о смерти своего сына?

— Бог с тобой, Джейн, — промолвил Генрих после некоторого молчания. Тон его был холоден. — Я проклят и наказан. Что значит пара грубых слов в сравнении с моей скорбью… и с тем страхом, с которым я смотрю на наше будущее…

Какими бы печальными ни казались нам тогда смерть принца и невозможность зачать ребенка, нас ждали еще более суровые испытания. Той осенью, после нашего возвращения в столицу, ко двору по первопутку прибыли гонцы с плохими вестями: весь Линкольншир восстал, и пожар мятежа готов был перекинуться на соседние графства.

Шествия и протесты, переходящие в открытые вооруженные столкновения, устраивались теми, кто называл себя паломниками [90]. «На деле это никакие не паломники, а бунтовщики и предатели, по которым виселица плачет!» — заявил разгневанный король. Каждый день приносил донесения о том, что толпы людей (скорее всего, подстрекаемые послом Шапуи и его клевретом отцом Бартоломе) собираются под церковными хоругвями, громогласно осуждают закрытие монастырей и призывают к возврату старой веры. Смятение в умы жителей северных графств вносили слухи о близящемся конце света, злодействах короля, новых поборах и ужесточении законов. Прокатилась волна убийств сборщиков налогов и королевских чиновников. Некоторые города и поселения оказались в осаде. Возникла серьезная опасность того, что весь север страны выйдет из-под власти короля, превратится в край дикости и беззакония.