Обретенное счастье

Елизару Ильичу и без барских причуд хлопот хватало. Ведь, подобно пчелам, крестьяне то и дело несли на двор господский муку, крупу, овес и прочее жито; стяги говяжьи, туши свиные и бараньи; домашних и диких птиц; коровье масло; лукошки яиц; соты или кадки чистых медов; концы холстов, свертки сукон домашних – и все это надлежало учесть, сохранить, приготовить впрок… Управляющий следил и за работами на селе, и за гончарными мастерскими, и за кирпичным заводиком, и за домом. Однако он был человеком деликатным, застенчивым и крайне пугливым, с трепетом встречал всякое указание барина, какой бы нелепостью оно ни оказалось. Опуская глаза и переминаясь, Елизар Ильич все же решился убедить его, что всякое увеличение дворни болезненно для тружеников, ибо к их оброку добавляются подушные деньги и другие поборы за дворню, а крестьянам и так передохнуть некогда. Конечно, всех крепостных можно зачислить в дворовые, но тогда просто некому будет крестьянствовать!

Тем же доводом ему слегка удалось утихомирить графа, порешившего большую часть крестьян отдавать на сторону – внаем за деньги. А то вдруг к управляющему являлся повар и со слезами признавался, что хозяйство и кухня ведутся столь скупо, что он вынужден, чтобы избежать плетей, прибавлять свои деньги (родители ему отдают все, что выручают от горшечного промысла, оставляя себе только на подати), когда закупает для графского стола пряности, чай и кофе. Стоило Елизару Ильичу выпросить увеличения столовых денег, Валерьян Демьянович затребовал отчет: сколь часто мужики новые лапти плетут. Если в зимнюю пору дней десять пару носят, то в рабочую, летнюю, и в четыре дня истаптывают, – таким образом, в год до пятидесяти пар доходит! Узнавши сие, барин назвал всех своих крестьян ворами и грабителями его лесов, с которых беззастенчиво липовое лыко на лапти дерут, и повелел увеличить срок их носки вдвое…

Никому не было покоя от Строилова. Да и сама Елизавета жила нынешним днем, от одной ссоры с мужем из-за ничего до другой. Хотя граф откровенно пренебрегал ею и, не скрываясь, посещал ночами кузину, Аннета почему-то взяла за правило, словно именно Елизавета пренебрегала супружеским долгом, во всеуслышание поучать ее нестерпимо длинными сентенциями, проникнутыми таким лицемерием и глупостью, что стоило невероятных усилий сдерживаться, сидя по утрам в столовой под наглыми взглядами прислуги и мрачным взором мужа, и слушать что-нибудь вроде:

– Не привыкай делать отказы мужу, а скорей и во всем соглашайся с ним: он не станет требовать того, чего бы ты сделать не смогла. Самим твоим послушанием и повиновением ты выиграешь его любовь к себе. Главная твоя обязанность в том, чтобы без его воли ничего не предпринимать!

И так далее. И опять, и снова. И все о том же…

Елизавета ли не была покорною?! Она ли не сносила безропотно все, с первой минуты внезапного венчания до самого последнего унижения, перенесенного по пути в Любавино? Так почему же ни в чьем лице (кроме пугливого Елизара Ильича) не находила она сочувствия? И даже Северьян, лакей графский, лучше других осведомленный о похождениях Строилова и потому особенно наглый, держал себя так, словно не граф блудил, а графиня от живого мужа завела себе душеньку. И частенько до Елизаветы долетал его шепот, словно бы ни о ком и никуда, словно бы в сторону:

– В старое-то время мужья таких жен и бивали, и за волосья привязывали!..

С удивлением и обидою видела она, что крепостные люди ее не любят, хотя ни словом, ни взглядом она никого не обидела, никому не причинила никакого зла. Елизавета как-то услышала печальный отзыв о графе: «Он, может, и умный господин, и у государя в чести, однако скольких девок омерзил, лишил их непорочности!» Да, Валерьян одною Аннетою не ограничивался. Ни одной юбки не пропускал в доме (за исключением жениной), на деревню по свадьбам хаживал, вовсю пользуясь правом первой ночи. Но у подобострастной дворни скорее нашла бы одобрение любая гнусность «своих», «хозяев», графа и его кузины, чем доброжелательство и благородство «чужой», «приблудной». А что хуже всего – «из простых»… Это обвинение было самым нелепым: осуждал-то ее кто?!

Елизавета, к несчастью, была из тех, кого самый глупый из глупцов насквозь видит.

Да, она положила для себя каждодневным заветом молчаливую покорность. Однако ни для кого не было тайною, что покорность сия чисто внешняя; и весь облик этой странной, тихой, настороженной графини как бы говорил: «Я вся во власти вашей, что вам угодно, то и делайте, однако вы властны над телом моим, а не над душою. Господь поможет мне соблюсти ее от поругания!» Эта ее горделивая замкнутость оскорбляла и злила графа, его кузину и их лизоблюдов даже более, чем явное неповиновение.

Елизар Ильич был единственным существом, приятным и симпатичным Елизавете, и во многом сближала их именно любовь к дому, который был ей мил всем, даже запахом желтых вощеных свечей, даже тем, что по некоторым комнатам в нем сидели в клетках петухи «для отогнания домового».

И сейчас, торопливо идя через заснеженный сад к черному ходу и зная, что ее лицо еще хранит отпечаток радости после возни с собаками на обрыве, Елизавета не скрывала этого, потому что на крыльце ее ждал Елизар Ильич. Но он впервые не улыбнулся в ответ на ее улыбку, глядел на нее расширенными, испуганными глазами.

– Беда, ваше сиятельство, – пробормотал Гребешков (он один ее так называл!). – Беда будет!

– Что случилось? – встревожилась Елизавета.

Управляющий покачал головой:

– Граф велел наказать мирского челобитчика!

Елизавета опустила глаза. Жаль, конечно, этого человека… Ей уже давно рвут сердце вопли избиваемых в холодной.

– Чего же он просил?

– Да ведь граф повелел на Пасху с десяток свадеб готовить: всех холостых, вплоть до четырнадцатилетних, поженить, чтобы на каждую новую семью тягло положить, когда по весне новый передел земельный будет. Крестьяне послали просить этот приказ отменить…

Елизавета нахмурилась, силясь понять, о чем речь.

– А зачем же совсем недоростков женить, если можно на взрослые семьи по второму тяглу наложить? – продолжал Елизар Ильич.

– В самом деле, – согласилась Елизавета, – вполне разумно. Вы предложили это графу?

– Я и рта раскрыть не осмелился, – отмахнулся управляющий. – Он и так был разъярен до крайности! Еще вчера пришло какое-то письмо из Петербурга, и с тех пор граф сам не свой. Повелел послать челобитчика в кирпичный завод на работы, но прежде обрить голову и бороду и надеть на шею железную рогатку.

– Какая жестокость! – с отвращением молвила Елизавета.

– Этого мало, – прошептал управляющий побелевшими губами. – На ночь приказано…

Он не договорил. Из дома донесся такой истошный рев, что собеседники в ужасе вбежали в сенцы и замерли, услышав голос графа, изрыгавшего самые отвратительные ругательства, среди которых «шлюха солдатская» было самым мягким.

Елизавета и Гребешков на миг замерли, пораженные одной ужасной мыслью: неужели их невинная болтовня вызвала этот взрыв гнева?! Они-то знали, что от Строилова можно ждать чего угодно…

Но тут же услышали захлебнувшийся визг Анны Яковлевны, и от сердца у обоих немного отлегло.

Схватившись за руки, словно перепуганные дети, они замерли под лестницей, слушая яростные вопли Строилова, обвинявшего кузину в неверности, в неприличном поведении и в разных бесстыдных выходках. Бог весть, чем умудрилась Аннета столь его разъярить, но ответы ее были не менее грубы и злословны…

Елизар Ильич стеснительно взглядывал на графиню, донельзя огорченный, что вынужден быть свидетелем столь унизительного для нее скандала, бесстыдно обнажающего связь ее мужа с другой женщиной, и бормотал, пытаясь хоть как-то успокоить:

– Поган всякий союз, в коем не сердце, а кровь одна участвует.

Весь вечер Елизавета просидела одна, дочитывая при свечке французский рыцарский роман «Окассен и Николлет», который впервые прочла еще в юности, в Елагином доме. Было в Любавине кое-что, никому, кроме нее, не нужное: богатейшая библиотека, так что подаренная Мироновым «История» оказалась не единственной отрадою для ее глаз и сердца. Правда, нынче чтению мешали назойливые мысли о злополучном челобитчике, столь жестоко и бессмысленно наказанном, да о робком Елизаре Ильиче…