Рамунчо

Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.

– Уж если попался, то куда деваться? – добавляет рассказчик, испытующе всматриваясь в лица своих сотрапезников. – Уж если попался… Что значит жизнь одного человека в таких случаях? Я думаю, вы тоже не колебались бы ни минуты, если бы вас схватили… ведь так?..

– Ясное дело, – отвечает Аррошкоа, и в голосе его звучит какая-то детская бравада. – Ясное дело, нет… Подумаешь, жизнь какого-то карабинера!.. Что тут раздумывать!..

Добродушный Флорентино отворачивается, в глазах у него осуждение, по его лицу ясно видно, что он бы не решился, что он бы не убил.

– Ведь так? – снова повторяет Ичуа, на сей раз как-то странно глядя на Рамунчо. – Ты бы ведь тоже не колебался, правда?..

– Конечно, – покорно отвечает Рамунчо, – ну конечно, нет!..

Но, как и Флорентино, он отводит взгляд. Этот властный и холодный человек, полностью подчинивший его своей воле, внушает ему ужас. Все нежное и благородное, что есть в его душе, тревожно трепещет и бунтует. За столом устанавливается тишина, и Ичуа, чтобы сгладить впечатление, произведенное его рассказом, предлагает спеть.

Физическое ощущение блаженства после сытной еды и выпитого сидра, вкус послеобеденной сигареты быстро возвращают доверчивую радость этим ребяческим сердцам. А потом, ведь среди них находятся братья Ирагола, Маркос и Иоахим. Оба они родом из горной деревушки, расположенной над Мендиацпи, и славятся во всей округе своим импровизаторским даром. Они сочиняют прекрасные стихи на любую тему и тут же перекладывают их на музыку. Слушать их – истинное наслаждение.

– Представьте себе, – говорит Ичуа, – что ты, Маркос, – моряк, который хочет странствовать по морям и искать удачи в дальних странах; а ты, Иоахим, – пахарь, который любит свою деревню и не хочет покидать родные края. И вы будете по очереди в куплетах одинаковой длины рассказывать о радостях вашего ремесла на мотив… ну, скажем, на мотив Jru damacho. Давайте!

Братья сидят вполоборота друг к другу на дубовой скамье. Взоры их встречаются, они замирают в раздумье, и лишь легкий трепет век выдает напряженную работу мысли… Маркое, старший, начинает первым, и песня льется непрерывным потоком. Их гладко выбритые щеки, чеканные профили, властно выступающие над могучими шеями, застывшие в суровой неподвижности подбородки кажутся сошедшими со старинных римских монет. Они поют высокими, чуть гортанными голосами, как муэдзины [20] в мечетях. Едва один заканчивает куплет, тотчас же вступает другой. Их фантазия оживляется и разгорается с каждым куплетом, лица их дышат вдохновением. Вокруг стола контрабандистов собираются люди и восхищенно слушают мудрые и вдохновенные слова, мелодичные и поэтические, которые рождает фантазия братьев.

Наконец на двадцатой строфе Ичуа прерывает их, чтобы дать им отдохнуть, и приказывает принести еще сидра.

– Но как вы этому научились? – спрашивает Рамунчо. – Откуда к вам это пришло?

– О, – отвечает Маркое, – ты ведь знаешь, это у нас семейное. Отец и дед были импровизаторами, их любили слушать на деревенских праздниках. Отец моей матери тоже был знаменитым импровизатором в Лесаке. [21] А потом, мы упражняемся каждый день, когда гоним домой волов, доим коров, а зимой – когда сидим вечером у очага. Да, мы сочиняем каждый вечер… то брат придумает сюжет, то я… Нам обоим это очень нравится.

Когда приходит очередь Флорентино, который знает только старинные горские песни, он высоким дискантом затягивает жалобу пряхи, ту самую, что Рамунчо пел вчера в осенних сумерках, возвращаясь домой. Перед взором Рамунчо снова возникает мрачное небо, насыщенные влагой тучи, телега, запряженная волами, медленно бредущими внизу по узкой печальной долине к одинокой ферме. И вдруг его снова охватывает необъяснимая тревожная тоска, та же, что и вчера. Тоска при мысли о том, что он всю жизнь должен будет провести здесь, в этой деревне, зажатой нависающими горами. Смутное, неясное желание чего-то иного; томление по неведомым далям. Глаза его утратили всякое выражение и пристально вглядываются внутрь его самого. На какое-то мгновение он ощущает себя изгнанником, хотя и не знает из какой страны; обделенным, хотя и не знает чем; бездонная печаль сжимает сердце, словно текущая в его жилах кровь чужестранца вдруг отделила его несокрушимой преградой от его товарищей.

Три часа дня. Замолкли последние звуки литургии. Сегодня службы больше не будет. Прихожане, как и утром, с благоговейной торжественностью выходят из церкви; плотные черные мантильи скрывают лица и фигуры девушек; мужчины все в шерстяных беретах, лица их гладко выбриты, а темные живые глаза еще подернуты дымкой воспоминаний о былых временах.

Скоро начнутся игры и танцы, лапта и фанданго. Такова незыблемая традиция.

Небо становится чуть более золотистым, чувствуется приближение вечера. Внезапно опустевшая, забытая церковь, еще полная ароматом ладана, погружается в тишину, лишь старинная позолота алтаря таинственно мерцает в полумраке. Тишина окутывает и смиренное пристанище мертвых; на сей раз люди миновали его, не задерживаясь, спеша вернуться к другим делам.

Со всех сторон, из самой деревни, из соседних деревушек, из прилепившихся к скалам домишек пастухов и контрабандистов, к площади для игры в лапту стекаются люди. Сотни совершенно одинаковых баскских беретов собрались здесь; все они знают толк в лапте, и ни один удар не оставит их равнодушными. Они обсуждают достоинства игроков, их шансы на победу и заключают крупные пари. Среди зрителей много девушек и молодых женщин. Элегантные, изысканные, грациозные, в модных платьях с тонко перетянутой талией, они совсем непохожи на крестьянок из других французских провинций. У одних на голове шелковый шарф, уложенный наподобие маленькой круглой шапочки, другие – с непокрытыми головами и модными прическами; но почти все хорошенькие, с восхитительными глазами и длинными вразлет бровями. Эта всегда торжественная, но в будние дни немного грустная площадь заполняется шумной веселой толпой.

В любой, самой крохотной баскской деревушке есть своя площадь для игры в лапту, просторная и ухоженная, расположенная по большей части под дубами возле церкви.

Здесь находится, если можно так сказать, центр и школа французских игроков в лапту, тех, что становятся знаменитыми не только в Пиренеях, но и за океаном, и в международных матчах вступают в борьбу с чемпионами Испании. Вот почему эта площадь, неожиданно для такой забытой Богом деревушки, так красива и торжественна. Только пробивающаяся между широкими каменными плитами, которыми она вымощена, зеленая трава напоминает о пролетевших над ней столетиях. Для зрителей с двух сторон тянутся длинные ступени из красноватого местного гранита, среди которых разрослись сиреневые цветы осенней скабиозы. [22] В глубине поднимается монументальная стена, о которую будет ударяться мяч; на закругленном, напоминающем купол фронтоне – полустертая от времени надпись: «Blaidka haritzea debakatua» (Запрещается играть в блэд).

Однако играть сегодня будут именно в блэд. Старинная же надпись была сделана во времена расцвета национальной игры басков, ныне, как это происходит со всем на свете, уже утратившей свой прежний блеск. Она должна была помочь сохранить традиции ребота, [23] игры более сложной, чем пелота (лапта), требующей больше силы и ловкости, и которая сохранилась, пожалуй, лишь в испанской провинции Гипускоа.

Ступени постепенно заполняются зрителями, но площадь еще пуста. Среди покрывающих ее больших каменных плит, которые хранят память о самых сильных и проворных игроках края, зеленеет трава. Все залито теплом и светом клонящегося к закату солнца. То тут, то там высокие дубы сбрасывают на плечи сидящих зрителей желтеющие листья. А поодаль видны высокая церковная колокольня и темные кипарисы кладбища. Кажется, что обитатели этого священного места, святые и усопшие, издали глядят на игроков, увлеченные игрой, страсть к которой по-прежнему является отличительной чертой целого народа, посылают им свое благословение…