Голубой велосипед

– Пока что, – оборвала его Леа.

– Да, слава капризна, но пока нет в мире страны, способной разбить великий рейх.

– Даже американцы?

– Даже они. Мадам д'Аржила, позвольте дать вам совет. Если чудом вашему мужу удастся ускользнуть от нашего наблюдения, порекомендуйте ему сдаться.

– Никогда не поступлю подобным образом!

– Мадам, это в ваших же интересах. Подумайте о своем сыне.

– Именно потому, что я о нем думаю, никогда не дам мужу подобного совета.

Лейтенант Крамер чуть ли не с нежностью посмотрел на хрупкую женщину с высоко поднятой головой.

– Ах, мадам, если бы все французы думали, как вы!

– Убеждена, что в глубине души все они думают так же, как и я.

– Значит, чувство чести у них скрыто очень глубоко.

Щелкнув каблуками, лейтенант попрощался и вышел.

Леа и Камилла долго молчали.

"Лишь бы он не заявился сюда", – думали они.

– Надо предупредить дядю Адриана, – сказала Леа.

– Как это сделать? После короткого появления в начале февраля он больше не дает о себе знать.

– Перед отъездом он сказал мне, что при острой необходимости можно известить Ришара Шапона, который будет знать, как с ним связаться. Съезжу в Бордо.

– Я отправлюсь с тобой.

– Нет. Если мы поедем вдвоем, лейтенант что-то заподозрит и, возможно, прикажет за нами проследить. У меня есть идея. Завтра папа и Руфь едут повидать Лауру в пансионе. Я скажу им, что мечтаю повидать сестренку.

Выходя, Леа столкнулась в дверях с благоухающим лавандой молодым человеком, который заключил ее в объятия.

– Прекратите… Это ты? Совсем о тебе забыла!

– Как! Едва приехал, а уже вычеркнут из твоей жизни. Не по-дружески.

– Нет, Матиас. Дело не в этом. Я… извини, ничего не могу тебе сказать. Давай встретимся через час у часовен.

Начался дождь. Леа встретилась с Матиасом в часовне. Прижавшись друг к другу, чтобы согреться, они принялись вспоминать, что случилось с ними после того, как они расстались в Орлеане.

Леа рассказала все, включая убийство человека, который намеревался ее ограбить, но умолчала о своих отношениях с Франсуа Тавернье.

Что касается Матиаса, то он, приняв участие в спасении раненых в Орлеане, потом долго блуждал среди развалин, в толпах беженцев, тщетно пытаясь найти свою подругу. Вместе с группой солдат оказался под командованием юного младшего лейтенанта и сражался у кафедрального собора. Все его товарищи, за исключением капрала, вместе с которым он и оказался в плену, погибли. Их загнали во временный, окруженный колючей проволокой лагерь у церкви Сент-Эверт, а затем переправили в Мотт-Санген. На другой день он участвовал в тушении пожаров, которые целых пять дней опустошали центр Орлеана, в расчистке завалов, в погребении умерших. Пешком, в компании жалкого сброда, он присоединился к восемнадцати тысячам пленных лагеря в Питивье. Спали они прямо на земле, в грязи, изголодавшиеся, грязные, завшивевшие, не чувствуя зловония, которое от них исходило; некоторые из них уже месяц, как не меняли рубах и носков. Из-за куска заплесневелого хлеба, из-за черпака ячменной похлебки, выплеснутого в солдатский котелок, отбитую кружку или консервную банку вспыхивали драки.

Опустив голову, Матиас рассказывал все. О тридцати граммах конины, на которые время от времени они имели право, об их радости, когда ассоциация "Женщины Франции" доставила им несколько одеял, о бутербродах с ливерным паштетом, раздаваемых американскими легионерами, о пахнувшем гвоздикой куске мыла, который дала ему девочка, о постоянно ускользавшей надежде на скорое освобождение, о всеобщем доверии маршалу, о пачке табака стоимостью в один франк, продававшейся за сто франков, о растущем отчаянии, об обеднях, на которых присутствовало все большее количество военнопленных: сто человек из восемнадцати тысяч в начале июня, две тысячи из двух тысяч пятисот остававшихся – в начале августа. Он говорил, что находился среди этих двух тысяч молящихся о возвращении. С яростью рассказывал он об их трусости, когда речь шла о побеге, хотя сбежать было нетрудно, об их радости при объявлении о перемирии, об их разочаровании при чтении статей о прекращении военных действий, особенно параграфа 20, которым утверждалось, что "все французские военнопленные останутся в немецких лагерях до заключения мира", о долгих часах безделья, посвященных пережевыванию воспоминаний о "прежних" временах, сочинению на пустой желудок меню раблезианских пиршеств, мечтам о женщинах. К счастью для него, подошло время уборки урожая. Он был включен в число молодых деревенских парней, которых рассылали по всей Франции, чтобы заменить отсутствующих мужчин.

– Никогда не поверил бы, что стану испытывать такое наслаждение от уборки снопов под палящим солнцем! Ну и ели мы столько, сколько хотели.

С фермы в Босс он написал ей и отцу. Оба письма до сих пор так и не дошли. Не получив ответа, он попытался бежать, "позаимствовав" одежду у владельца фермы. Не прошел он и тридцати километров, как был схвачен и в вагоне для скота отправлен в Германию. Но в лагере в окрестностях Франкфурта он провел всего две недели и был направлен в лесоводческое хозяйство, где и оставался до освобождения. Он не понимал, почему его освободили: он не был кормильцем семьи. Единственным тому объяснением могло послужить окончание работ в лесу. Леснику больше не требовались рабочие руки, а лагеря в округе были переполнены. К тому же именно в то время правительство Виши пускало в ход все средства, чтобы добиться освобождения военнопленных. Ему повезло. А еще больше повезло в том, что был он здоров и крепок.

– Чем ты теперь займешься? – спросила Леа.

– Буду работать. Отец очень во мне нуждается.

– Да, конечно. А война?

– Что, война?

– Есть люди, которые продолжают сражаться.

– Ты хочешь сказать – в Северной Африке?

– Да, Или у генерала де Голля.

– Ты знаешь, в поезде целых два дня только о нем и разговаривали. Многие считают, что это несерьезно, и рады положиться на маршала.

– А ты сам-то что думаешь?

– Ну, я пока думаю только об одном: вот я вернулся домой и обнимаю женщину, которую люблю. А де Голль может и подождать, – сказал он, осыпая ее поцелуями.

Леа сердито его оттолкнула.

– Ну, дорогая. Уж не хочешь ли ты мне сказать, что интересуешься политикой, что ты – голлистка?

– Ты не понимаешь. Тут не просто политика. Речь идет о нашей свободе.

Юноша громко рассмеялся.

– Всего ждал, но только не этого. Кокетливая красавица Леа Дельмас произносит речи о свободе и генерале де Голле и больше не желает кружить головы парням. Что с тобой произошло? Откуда такая перемена?

Леа разгневанно вскочила.

– Что со мной произошло? Я видела, какой ужасной смертью гибли женщины и дети… Я убила человека… Я считала, что мать моя здесь в безопасности, а она погибла в Бордо под бомбами… Неизвестно, где Лоран… У нас больше нет денег… Почти не осталось еды… Немцы заняли дом… И мой отец… мой отец сходит с ума…

Кулаки Леа стучали по оштукатуренным стенам.

– Прости мне мою неловкость. Теперь я дома и помогу тебе.

Он расцеловал ее лицо, голову, ища в волосах запах сена, который оставался там прежде, когда они валялись в амбаре, и уловил аромат ванили, которым пахла ее кожа. С силой прижал он Леа к себе. Пока его пальцы торопливо расстегивали пуговицы блузки, его зубы впились в губы подружки. Леа больше не двигалась. Внезапно она почувствовала, что ее тело отзывается на грубые ласки Матиаса. Она повторяла себе, что не должна поддаваться, что любит Лорана, что теряет голову и слишком неосторожна, но столь сильным было в ней желание почувствовать прижавшееся к ней чужое тело и ощутить чужую плоть в себе, что всякое сопротивление было заранее обречено. Она услышала, как застонала, как бессвязно забормотала какие-то слова. Быстрее же, быстрее… Пусть он ее берет… Чего он ждет? Раздраженно сорвала она трусы, бесстыдно и страстно предлагая себя.