Святые сердца

– О нетнет… Мне здесь хорошо, – трясет головой девушка.

Зуана замечает, как напряженно лежат на коленях ее руки, одна держит другую, точно не давая ей сбежать.

– Я… я… эээ… я просто очень устала.

Ее голос теряется в нарастающем шуме. В отсутствие мужчин женщины становятся более оживленными, даже буйными. Она не первая послушница, которая, настрадавшись в одиночестве, жаждала общества, а попав в него, совершенно потерялась среди гама и тесноты.

Вдруг все начинают шипеть и шикать друг на друга: изза занавеса вышла сестра Сколастика и терпеливо ждет, сияя взволнованной улыбкой на круглом, словно луна, лице. Ктото ударяет в ладоши, призывая к тишине. Сестра Сколастика прочищает горло.

– Возлюбленные друзья и покровители общины СантаКатерина, добро пожаловать на наше скромное представление. – За ее спиной вздрагивает и идет волнами занавес, когда ктото двигается за ним.

Подобно тому, как наше тело нуждается во сне и пище, чтобы жить, так и наш дух нуждается в отдыхе и покое.

Она делает паузу и одаряет всех широкой улыбкой, и все в зале улыбаются ей в ответ, ибо ее энтузиазм заразителен.

По этой причине мудрецы, которые учредили монастыри, сочли возможным позволить сестрам ставить священные пьесы и комедии, чтобы с их помощью обучаться и получать удовольствие от духовных забав.

Ктото из зрительниц выкрикивает чтото одобрительное, и смех рябью пробегает по рядам. Многие дворянки Феррары наверняка слышали о монастырях, в которых подобные забавы запретили или сократили в числе, согласно новым правилам Трентского собора, и беспокоятся, как бы та же участь не постигла их сестер и дочерей.

– Сцена первая… – Сколастика напрягает голос, чтобы всем было слышно. Она много месяцев сидела над этими словами и теперь исполнена решимости сделать так, чтобы их слышали все. – Первая сцена нашего представления о мученичестве святой Екатерины происходит в императорском дворце в Александрии.

Занавес разъезжается в стороны и открывает деревянный щит с нарисованными воротами и двумя раскрашенными колоннами по бокам. Слева от них группа писцов и придворных, в мантиях и шляпах, напротив величаво возвышается император, в котором, однако, нельзя не узнать сестру Обедиенцу в бархатном плаще и золотой диадеме, с лохматой черной бородой, двумя тесемками ненадежно прикрепленной к подбородку. Несколько минут они оживленно обмениваются похвалами прелестям языческой жизни и могуществу богов, потом вступает музыка, и придворные пускаются в пляс, изобразив несколько фигур танца, который большинство зрительниц могли бы от начала и до конца исполнить с закрытыми глазами.

Теперь все начинают тянуть шеи, стараясь ничего не упустить. Даже Юмилиана, которая в принципе не должна ничего такого одобрять, на деле поддается любопытству. Зуана оборачивается к Серафине: та сидит абсолютно прямо и пристально смотрит на сцену. Через год она и сама может оказаться по ту сторону занавеса, ибо для хороших голосов всегда найдется работа во время музыкальных интерлюдий. Через год. Сколько заутренних, вечерей и молитвенных часов за год? Было время, когда Зуана знала точный ответ; могла подсчитать количество служб и даже спетых на них псалмов от одного праздничного дня до другого. Все становится легче, когда перестаешь считать. Поняла ли уже послушница это?

Танец прерывается грохотом барабана, и из входа в глубине сцены появляются двое солдат, чьи бронзовые шлемы поблескивают в пламени свечей. Они тянут за собой фигурку в длинной белой рубашке и с копной золотых кудрей до плеч. Эта заносчивая девчонка пошла против воли богов, предпочтя им своего Спасителя. По зрительному залу пробегает вздох удовольствия. Она кажется такой маленькой, такой хрупкой, что невероятно, как она может быть посланцем Бога. И все же ей придется выдержать диспут с писцами императора и либо отречься от своей христианской веры, либо быть замученной до смерти.

Она – Персеверанца – открывает рот, и раздается мелодичный голосок. В монастыре найдутся актрисы и получше, но она знает, как выразить страсть, когда речь заходит о мученичестве, и не боится сцены.

Император ударяет в ладоши, объявляя диспут открытым. Писцы открывают свои книги и начинают, но святая Катерина яростно опровергает все их аргументы. За сценой раздается страшный грохот, за ним вскрик. Актеры на мгновение застывают, нервно оглядываясь. Зрители слышат сдавленный смех и шепот. Диспут начинается снова. Слова льются потоком. Катерина торжествует над оппонентами, и император снова ударяет в ладони, чтобы объявить диспут закрытым, но нечаянно дергает себя за бороду, которая тут же отделяется от лица, так что емуей приходится держать ее руками, пока сцену закрывает занавес. Лица всех зрителей расцветают улыбками. Все, кроме актеров, обожают подобные ошибки, ведь они привносят ощущение прекрасного, заразительного хаоса в этот безупречно упорядоченный мир.

Изза занавеса появляются три молодые женщины в костюмах крестьянок и пускаются в разговор о чуде молодой девственницы (давая прислужницам время поменять декорации). Одна из крестьянок – ее играет Евгения – исполняет песенку о радостях природы. Зрители очарованы. Евгения прехорошенькая и без монашеского платья и покрывала изысканно движется под музыку. Хорошо еще, что в зале нет мужчин, не то они непременно стали бы восхищаться ею, хотя многим она, несомненно, показалась бы худоватой – не по моде того времени. До появления Серафины она была первым соловьем монастыря, и потеря этого положения далась ей нелегко. «Надо поговорить об этом с аббатисой», – думает Зуана. Она вертит головой в поисках Чиары – та должна быть гдето в первом ряду, с самыми влиятельными гостями, – но толпа слишком плотна.

Песенка кончается, и зрительницы благодарно вздыхают от удовольствия. Евгения на сцене так и сияет. Зуана оглядывается, чтобы взглянуть, как отнеслась к этому музыкальному вызову Серафина.

Но Серафины нет. Ее место опустело.

Зуана поворачивается всем телом и вглядывается в последний ряд – быть может, девушка пересела, чтобы лучше видеть, – но ничего не может разобрать, так как комната в тех местах, куда не достигает свет свечей, уже погрузилась во мрак.

В памяти Зуаны вдруг оживает сцена на сумеречной вершине прекрасной колокольни, когда аббатиса, повернув к ней голову, сказала: «Формально, поскольку три месяца с момента ее вступления в монастырь еще не прошли, ей не полагается смотреть пьесу вместе с другими, но она оказала монастырю такую услугу своим голосом, что я просто не могу отказать ей в этом удовольствии…»

Может быть, она просто ушла? Так устала, что не выдержала и вернулась в келью? Вряд ли. Ни одна послушница, как бы сильно она ни была утомлена, ни за что не пропустила бы такое развлечение. А вот если бы она выскользнула из зала, никто бы не обратил на нее внимания, ведь сейчас взгляды всех, особенно сидящих в последнем ряду, прикованы к сцене и тому, что на ней происходит.

Зуана чувствует, как чтото обрывается у нее в животе.

«Конечно, обычно за ней смотрит сестранаставница, но она будет занята исполнительницами. Поэтому я прошу приглядеть за ней тебя…»

Зуана соскальзывает со своего места и идет назад, в конец трапезной, чтобы проверить, там девушка или нет.

«Только сделать это надо так, чтобы незаметно было, что ты наблюдаешь. В последние недели она очень старалась, и я бы не хотела, чтобы она подумала, будто мы ей не доверяем».

В конце зала никого нет. Девушка исчезла.

Зуана устремляется к двери, стараясь никого не потревожить. Последнее, что она видит, – это как раздвигается занавес и две прислужницы удирают со сцены, на которой только что устанавливали колесо.

Снаружи в верхней галерее уже темнеет, и Зуана на несколько секунд задерживается, привыкая к темноте. Потом она идет уверенно: вниз по лестнице и через двор, к угловой келье девушки. Ее дверь закрыта, внутри темно.

Повернув задвижку, Зуана толкает дверь.

С той первой ночи, без малого три месяца тому назад, она не была здесь ни разу. Ей вспоминается девушка, чье лицо скрыто растрепанными волосами, девушка, которая, прижавшись спиной к стене, громко воет, оплакивая свою свободу. «Меня живьем зарыли в эту могилу». Она рычала от ярости. В ней было столько негодования. Столько жизни…