Роковой портрет

У меня сохранились лишь смутные воспоминания об этом человеке. Юрист из Мидл-Темпла, дочь — ровесница нам с Маргаритой. Мы играли вместе маленькими, хотя я забыла, как ее зовут. Я думала, он вышел в отставку. Мне припомнились тонкие седые волосы и высокий беспокойный смех. Как-то раз на пике потной болезни он ходил вместе с Джоном в Челси, пытаясь понять масштаб эпидемии и чем можно помочь. Хороший человек. Правда, я вспомнила также, как поднялись брови отца, когда до нас в прошлом году дошли известия о его вторичной женитьбе. Его супругой стала вдова еретика Саймона Фиша, «прославившегося» после публикации яростного памфлета, где он утверждал, что чистилища не существует, и обвинял священников, набивавших себе карманы за счет легковерных, раскошеливавшихся на молитвы об усопших. Но при мысли о том, что Бейнем здесь, у меня опустилось сердце. Хоть я и находилась во внешне непринужденной атмосфере отцовского дома, но почти заболела от сознания неотложности своего дела. Если единственный свободный час отца мы будем вежливо беседовать с гостем, когда же я смогу задать ему вопросы, на которые мне так нужно получить ответы?

Сэр Джеймс стоял возле места, где госпожа Алиса делала настенные гобелены. Ремизка ткацкого станка была поднята, корзина открыта, а яркие шелковые мотки аккуратно разложены на маленьком рабочем столике. В уютном женском царстве он казался именно тем беспокойным призраком, который я помнила. Узкая спина изогнулась услужливым вопросительным знаком. Он смущался еще больше прежнего, и лоб прорезали складки. Готова поклясться: когда мы вошли в комнату с ребенком на руках, у него вырвался вздох облегчения, как будто он ждал чего-то страшного. Но может быть, кроличьи повадки были просто частью его натуры.

— Как я рад видеть вас, мистрис Мег, — сказал он с безжизненной вежливостью. — Вы так похорошели. И Господь уже благословил вас прекрасным младенцем.

Он умолк, очевидно испытывая примерно такое же желание разговаривать со мной, как и я с ним, и склонил дергающееся лицо к Томми. Тот радостно улыбнулся в ответ, вытянул пухлую ручку и схватил его за длинный, тонкий, вихляющий в соблазнительной близости нос. Стараясь не показать своего испуга, сэр Джеймс отступил назад. Его нервы явно были не в порядке. Он стиснул руки, словно они не слушались его, но с лицом сладить не смог.

Только я всерьез задумалась, что же с ним такое, как услышала позади шаги отца и обернулась в надежде, что, несмотря на всю бурю чувств, от его присутствия в комнате, как всегда, станет светлее. Но лицо отца, необычно мрачное, лишь слегка посветлело, когда он увидел меня. Одновременно я заметила — сэр Джеймс заерзал и еще больше напрягся, словно пытаясь скрыть свои чувства.

— Мег! — воскликнул отец, решительно шагнув вперед. — Какая нежданная радость! — И он теплой рукой приобнял меня и Томми. Затем повернулся к сэру Джеймсу, и по взглядам, которыми обменялись бывшие коллеги, я поняла — что-то неладно. — Не так-то часто меня навещает внук в моем захолустье, сэр Джеймс. Может, поговорим о делах чуть позже?

У меня будто гора свалилась с плеч. Отец, кажется, догадался — я хочу побыть с ним наедине. Сэр Джеймс торопливо кивнул и еще раз поклонился. Как я заметила, он даже не снял пальто. У него был такой вид, будто он готовился к бегству.

— Госпожа Алиса отведет вас в комнату, где мы накрыли скромный обед для юристов, — улыбнулся отец, но улыбка не достигла глаз. — Надеюсь, вы останетесь довольны.

Госпожа Алиса понимала, когда ей приказывают, и увела нескладного гостя.

Отец повернулся ко мне. Я видела усталые складки на его лице, но оно светилось такой нежностью, и я решила, что ошиблась и холодок, с которым он говорил с бедным сэром Джеймсом, мне лишь почудился.

— Пообедай со мной, Мег, — попросил он с непринужденностью, установившейся в наших отношениях после моей свадьбы, и взял Томми на руки. — Мне бы хотелось побыть с тобой наедине.

— Да, — ответила я так же нервно, как сэр Джеймс, и мышцы моего лица под его рукой напряглись. Я не продумала разговор. — Отец, я хотела спросить тебя… — Я замялась. Баюкая Томми, он кивнул — весь внимание. Мне так хотелось прогнать свои страхи и ответить ему таким же взглядом. — К моему дому вчера принесли искалеченного человека. — Я пыталась взять нейтральный юридический тон, как можно тщательнее подбирая слова. — Но он умер. Мне кажется, его пытали. Когда я спросила почему, люди, принесшие его, сказали, что мне следует спросить тебя.

Он только вздохнул и сделал шаг назад, продолжая баюкать Томми.

— Мег, Мег. — В его голосе прозвучал легкий упрек. — Мы живем в отвратительные времена, если дочь считает себя вправе требовать у отца отчета о его действиях. — Мне стало холодно. Наверное, я неправильно поняла. Или он действительно не снимает с себя ответственности? — Сначала Уилл, теперь ты, — печально продолжал отец. — Правда, тот в конце концов понял. Но я и тогда поражался, а сейчас поражаюсь еще больше. Дети, вы вообще имеете представление о том, чему сочувствуете?

— И чему же? — резко бросила я, почти удивившись, как внезапно моим рассудком и речью овладел горячий гнев; гораздо раньше, чем я поняла услышанное. — Почему же мне нельзя спрашивать о том, что я вижу? Мы всегда так гордились мягкостью твоего правосудия, и вдруг этот человек — почти мальчик — истекает кровью и умирает у меня на руках. И мне говорят — в его смерти виноват ты!

Он сделал вид, что не заметил моей резкости, и рассудительно продолжил:

— Не составляет труда судить какого-нибудь пекаря, мухлюющего с весами, или грубиянов за драку в кабаке, — сказал он, и мне показалось, в глазах его промелькнула мольба. — Ты должна понять, Мег. Одно дело быть мягким с воришкой, немедленно отхватывающим у тебя кусок, едва ты зазеваешься, но совсем другое, опустив руки, смотреть, как укрепляется зло, сметающее с лица земли все правила и законы, по которым мы живем. Я не могу перешучиваться с еретиками и брать с них честное слово. Это не те жалостливые мальчики, за которых ты их, кажется, принимаешь. Они — тьма. Они хотят потушить свет, всегда освещавший нашу жизнь. Если мы не уничтожим их первыми, они уничтожат церковь, а мы жили в ней пятнадцать веков. У нас нет выбора.

Он замолчал, ожидая, что я соглашусь с ним, признаю себя глупым ребенком. Но я не могла так поступить, как ни убедительно звучал его медоточивый голос, каким бы искренним он ни казался. Я не могла столь же безоговорочно, как он, приписать все зло врагу. Я видела кровь того юноши.

— Ты приказал костры? — упрямо спросила я.

Это все еще казалось невероятным. Наверное, Дейви бредил. Раньше полусумасшедших лоллардов необъяснимо жестоко сжигали за дерзостный перевод Библии на английский язык. Но это, конечно же, дикость прошлого.

Отец вздохнул и покачал головой. До последней секунды я думала, он скажет «нет». Но он качал головой, продолжая баюкать Томми, и постепенно я поняла: ответ на мой вопрос — страшное «да».

— Это не мой приказ.

— Так это правда, — ответила я, и мое лицо покрылось красными пятнами.

Отец будто не слышал, мягко продолжал, укачивая ребенка:

— Есть такой священник, по имени Томас Хиттон. Его схватили в поле под Грейвсендом. Местные жители решили, будто он украл белье, сушившееся на изгороди. В его пальто они обнаружили потайные карманы, битком набитые письмами еретикам на континент. Одно из них было адресовано Уильяму Тинделу.

Тиндел являлся тенью, призраком, заклятым врагом отца. Никто не знал, как выглядит священник-отступник. Он скрывался на континенте, не видимый ни английским шпионам, ни смутьянам. Но Библия и молитвы, переведенные им на английский язык, оказывались в Англии. Их прятали в бочках, чанах, свертках, ящиках, их разгружали в укромных прибрежных бухтах или в Стил-Ярде, прямо у отца под носом.

— Архиепископ Кентерберийский допросил Хиттона, — продолжал отец, и жесткость, переданная мастером Гансом на портрете, теперь проступила на живом лице, — и в начале недели его передали светским властям. Его казнят в Мейдстоуне двадцать третьего февраля. Хиттон в свое оправдание твердил только одно: «Мессу нельзя выразить словами». Он не священник, он выродок священства. — Отец улыбнулся, хотя глаза оставались серьезными. Он все еще не поддавался моему раздраженному тону. — Я лично не принимал в этом участия. Но если бы это зависело от меня, я бы решил вопрос точно так же. Всякий, кто считает, что неграмотные крестьяне имеют право набрасываться на священников, и дерзает утверждать, будто сам способен понять слово Божье, разрушает церковь, в которой мы живем. Не только современное христианство, но и священные узы, связывающие каждого ныне живущего со всеми христианами, начиная со святого Августина, верившего в то же, во что верим мы, и поклонявшегося тому же, чему поклоняемся мы. Смети их, уничтожь тело Христово на земле… разори красоту латыни, общего языка, объединяющего верующих… и ты останешься лишь с краснобаями и лопочущими безумцами. Anarchos [17].