Тайный дневник Марии-Антуанетты

Тишину нарушили несколько криков «Да здравствует король!», но их было немного. Потом мне рассказали, что когда в зал вошел Некер, его встретили бурными и продолжительными аплодисментами.

Мне было трудно сосредоточиться на происходящем, поскольку из головы у меня не выходил Луи-Иосиф, да и прошлой ночью мне почти не пришлось сомкнуть глаз, но все-таки я прислушивалась к речам. Людовик обратился к присутствующим с речью, он говорил в отеческой, мягкой и доброжелательной манере и все время щурился, поскольку плохо видел без очков. Некер монотонно бубнил о чем-то на протяжении трех или четырех часов, и его выступление походило на долгую проповедь. Мне было невыносимо жарко, и несколько раз я едва не заснула.

Когда мы уходили, несколько человек закричали «Да здравствует королева!» – и я поблагодарила их реверансом. Увидев это, они закричали громче, и я снова сделала реверанс, на этом раз дольше и ниже.

10 мая 1789 года.

Сегодня при дворе снова много разговоров о том, что ночью в небе были видны белые огни, которые называются «полярное сияние». Аксель объяснил, что для Швеции это вполне обычное явление, но во Франции оно случается чрезвычайно редко. Говорят, что это знамение и что вскоре должно случиться нечто необычайное.

Нам было и еще одно знамение. Примерно неделю назад Людовик вскарабкался на подмостки, установленные во внутреннем дворике дворца. Он хотел взглянуть, как рабочие ремонтируют фасад. Высоко над землей он оступился и полетел вниз. Он наверняка бы разбился, если бы упал на каменные плиты двора. Но по счастливому стечению обстоятельств его спас один из рабочих, который успел схватить короля за камзол и сохранил ему жизнь.

Странные белые огни в небе, чудесное спасение Людовика от неминуемой смерти, болезнь Луи-Иосифа… Все это, вместе взятое, внушает мне даже не страх, а ужас. Я написала обо всем Иосифу.

22 мая 1789 года.

Мой дорогой и любимый сын превратился в тень себя прежнего. Исхудавший и почти прозрачный, он лежит на белых простынях в постели. Он пытается заговорить, но с губ его срываются лишь неразборчивые звуки. Иногда, стоит мне войти в комнату, он отворачивается лицом к стене. Я приношу ему леденцы с конской мятой, которые он с удовольствием сосет.

Доктора исследуют его мочу и встревоженно качают головами, бормоча «Очень болен» и «Смертельно болен».

Я молюсь Святому Иову, а на шею Луи-Иосифу повесила медальон с изображением Христа. «Возьму на себя страдания маленьких детей», – говорил Иисус. У меня все больше седых волос.

29 мая 1789 года.

Сегодня я держала спящего Луи-Иосифа за руку, когда слуги пришли обмерить его.

– Для чего? – вскричала я.

– Чтобы сделать гроб по размеру, мадам, – ответили мне.

2 июня 1789 года.

Сегодня во всех церквях и храмах Франции прошли богослужения, на которых прихожане молились о сохранении жизни дофина. Даже депутаты прекратили на время свои склоки и споры по поводу голосования, чтобы склонить головы и помолиться за мальчика, который должен был стать Людовиком XVII. Его соборовали перед смертью.

12 июня 1789 года.

Я пришла в свое тайное убежище, в грот в Маленьком Трианоне, чтобы предаться скорби в одиночестве. Четыре дня назад Луи-Иосиф был предан земле. Нам не разрешили присутствовать на его похоронах, поскольку это была официальная церемония, организованная государством для прощания с наследником престола. В данном случае закон запрещает родителям принимать в ней участие. Мы с Людовиком скорбели о нем в одиночестве в часовне, и к нам присоединился аббат Вермон. Он плакал, не скрывая слез, потому что очень любил Луи-Иосифа за кротость и добродетель.

Неужели все те, кто проявляет кротость и смирение, должны умереть? Каковы же в таком случае мои перспективы? Я знаю, что в душе моей есть место добродетели. Я продолжаю раздавать еду – не только в Версале, но и в Париже, где в последние недели цена на хлеб подскочила до небес. Парижане голодают и ропщут.

Да, во мне живут и доброта, и великодушие. Но я никак не могу назвать себя кроткой и смиренной. Совсем наоборот. Когда министры приходят ко мне и оставляют на подпись Людовику (то есть мне) очередную кипу бумаг, я начинаю громко протестовать.

– Как вы можете приходить к нам в такое время? – вопрошаю я. – Разве вы не видите, что и мы, и весь двор в трауре?

Я разговариваю с ними зло и раздраженно, министры и их заместители отводят глаза, кладут бумаги мне на стол и поспешно удаляются.

У меня нет физической возможности прочитать все документы, которые они приносят. Я бы не могла сделать этого, даже если бы не чувствовала постоянной усталости, не была в подавленном состоянии и не скорбела о сыне.

Слава Богу, что я могу побыть одна хотя бы здесь, в своем гроте. Я сижу на мягком зеленом ковре из мха и слушаю журчание ручейка. Меня охраняет Эрик. Под его защитой я чувствую себя в безопасности.

7 июня 1789 года.

Сегодня утром я усадила Людовика за стол и как могла убедительно заявила ему, что он должен немедленно предпринять какие-то меры, если хочет сохранить монархию.

Людовик сидел передо мной взъерошенный и растрепанный, ему нездоровилось, поскольку вчера вечером он съел и выпил чересчур много. Я дала ему пожевать зимолюбки и ромашки, чтобы стало легче.

Ситуация в Париже намного серьезнее, чем нас стараются в том уверить. От многих людей я слышала, что депутаты третьего сословия постепенно берут верх в Генеральном Совете. В этом их поддерживают парижане, которые более не питают уважения к законам или традициям. Депутаты пытаются свергнуть законное правительство и образовать свое.

– Теперь все зависит только от солдат, – сказала я Людовику, ощущая нервное напряжение во всем теле. На скулах у меня заиграли желваки. – Вы должны отдать им приказ о роспуске Генерального Совета. Все политические дискуссионные клубы, ведущие подрывную агитационную деятельность, следует немедленно запретить, а в Париже и других городах, в которых произошли беспорядки, необходимо ввести комендантский час.

Людовик сидел молча, не поднимая глаз от стола, и жевал свои травы. Я прекрасно понимала, что ему не нравится то, что я говорю, и он страшится того, что предстоит проявить твердость – даже жестокость – применительно к своим подданным.

– Вам нельзя более терять время, – убеждала я его, – промедление смерти подобно. Пока еще солдаты сохраняют вам верность, но им не платили жалованье вот уже несколько месяцев, и с каждым днем они все яснее понимают, что происходит. Из-за вашей нерешительности мы можем рассчитывать только на солдат, потому что сейчас они представляют собой единственную государственную власть, которая осталась во Франции. Они делают все от них зависящее, чтобы поддержать закон и порядок, но надолго ли их хватит, ведь недовольные голоса звучат все громче и громче? Солдаты тоже люди. Они хотят иметь гражданские свободы, хотят иметь хорошее правительство и обеспеченное будущее. И все эти радикальные политические разглагольствования лишь вселяют в них неуверенность. Аксель и маркиз де ля Тур дю Пен, который, если вы помните, обеспечивает нашу защиту и охрану здесь, в Версале, только что вернулись после инспекционной поездки в Париж. Они были в казармах Национальной гвардии. Так вот, они говорят, что половина гвардейцев превратилась в республиканцев и им не нужна монархия! Так что их лояльность – не более чем иллюзия.

– Тогда как я могу приказать им разогнать Генеральный Совет, если им нельзя доверять?

– Граф Мерси говорит, что для этого нужно перебросить в Париж полки из Бреста, Ренна и Лонжюмо. Западная Франция еще не поражена язвой антироялизма. Перебросьте сюда солдат из западных провинций, пусть их будет как можно больше, и всех полицейских в радиусе пятидесяти километров от столицы. Разрешите им в случае необходимости стрелять в делегатов и бунтовщиков. Это позволит быстро остудить горячие головы и навести порядок!