Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

— Александра Васильича, увы, нет на свете этом. Тот-то показал бы Буонапарте, погнал бы аки черта назад, — качали головами пожилые соседи. — Способен ли немец защитить Россию? Слыхали ведь? Одни немцы во главе армии и гвардии нашей! Будто и нет крови русской достойных генералов!

— Ну, почему же? — отвечал отставной полковник. — Разве князь Багратион — немец? Аль граф Тормасов [251]?

Анна вздохнула — сейчас непременно к разговору этому присоединится Михаил Львович, противник того, что генералы армейские и гвардейские были не русских фамилий, ярый поклонник графа Суворова и его школы. Ее тронул кто-то за локоть.

— Не видали ли вы Полин? Или Петра Михайловича? — мадам Элиза была бледна и растеряна, но не переход армией Наполеона границ империи был тому виной. — Все уж вернулись в дом, их же нет…

Но Анна только головой покачала, только сейчас заметив, как яростно что-то втолковывает графиня склонившемуся Андрею над ней, сидящей в кресле она, в которое так и бился ветер. Даже перья на ее тюрбане качались резко в такт резким движениям ее головы. Потом она поймала на себе взгляд Анны и сделала той знак рукой приблизиться.

— Полюбуйтесь на своего нареченного, Анна. Все торопится вон, будто без него прогонят Наполеона вон из страны! Удумал ехать нынче же! В грозу! Глянь в окно, Andre, гроза ведь идет. Все мы заперты тут непогодой до вечера, вестимо, — графиня недовольно поджала губы. Андрей смотрел в окно, сложив руки на груди, и только сейчас Анна разглядела, насколько очерчен его подбородок. Черта упрямца, как говорила Пантелеевна.

— Мне продлили отпуск, ma tantine, исключительно, когда никому и не дают его. Разве что по причине нездоровья, как Петру Михайловичу. Я обязан тут же вернуться в полк. Тут же! Я все решил. Уже отбыл в Святогорское человек с наказом для Прохора готовиться в поход. Мне надобно ехать тотчас, умоляю, поймите меня, — Андрей ни разу не взглянул на Анну с тех пор, как та по знаку графини подошла к ним, даже мельком. Старательно отводил глаза, как ни пыталась она поймать его взгляд, растерянная, все еще до конца не понимающая того, что случилось.

Война была для нее чем-то дальним, незнакомым, хотя и давали Шепелевы благотворительные балы в пользу госпитальных домов и инвалидов войн с Францией и Турцией, что велись в последние десять лет. Но все эти сражения были далеко, за сотни верст от нее, она видела только награды на груди офицеров за них, а страшная рана Петра затянулась задолго до того, как он вернулся в Милорадово. Оттого и казалось все таким — отдаленным, не стоящим внимания, нереальным…

— Я еду нынче же, c'est décidé [252]. А вам я запрещаю, ma tantine, ехать со мной до Святогорского ныне. Дождитесь ясности в небе, — твердо сказал Андрей. И только потом поднял на Анну взгляд.

— Мне бы с Михаилом Львовичем бы переговорить, — поманив к себе лакея, проговорила графиня, устало прикрыла глаза. Андрей же в два шага подошел к Анне, взял ее под локоть и отвел к окну, создавая некую видимость уединения на глазах у остальных.

— Ее сиятельство права: ехать в такую непогоду — сущее безумие, — но он только головой покачал.

— Не стоит о том. Времени совсем нет. Вы не понимаете, Анна, мой долг вернуться в полк как можно скорее. Я и задерживаться здесь не имел намерения так долго. Пара дней, не больше. И это оглашение… Не имел я права так поступать. Ни малейшего права, — он смолк на минуту, собираясь с мыслями, чтобы найти слова, призванные убедить ее в его правоте. Андрей действительно считал, что не имел ни малейшего права так приближаться, а уж тем паче заявлять о намерении вступить в брак ныне — когда над ним тяготеет долг перед императором и Россией. Как офицер, он обязан был думать прежде об этом долге в эти дни, когда в воздухе так и ощущалось скорое приближение войны, когда ее ждали все: от крестьянина до светлейшего дворянина. Сущим безумием было не ехать тотчас в полк, невзирая на непогоду, а настолько поддаться чувствам, как позволил себе он.

Анна вдруг подняла вверх ладонь, призывая его замолчать, отвернулась от него к окну, стала наблюдать, как ветер треплет листву деревьев, как раскачивает ветви. Андрей не стал продолжать, лишь попросил:

— Вы позволите… позволите иметь от вас что-нибудь в память?

Анна даже головы не повернула к нему, задавая встречный вопрос, нежданно пришедший в голову, ища опровержение своим худым мыслям:

— Та роза… Разве она не будет вам служить напоминанием?

— У меня ее нет, — пришлось признаться Андрею. У него действительно не было того цветка из оранжереи и довольно давно, еще с зимы. Обронил где-то в дороге, как ни прятал его тщательно за полой мундира, а обнаружил это, лишь устраиваясь на ночлег на почтовой станции. Тогда он решил, что это только на благо. Нет памяти — быстрее забудет…

— А ваша? — спросил он, и она резко повернулась к нему от окна. — Ваша роза?

— Я недолго хранила ее, — пожала Анна плечами, раздосадованная, что он ведает про то, как она приказала забрать из оранжереи оброненный цветок. Глупый лакей! Не только ей поведал о том, что Андрей забрал с собой розу, но и Андрею рассказал зачем-то о ее желании иметь схожий цветок в память. — К чему хранить увядшие цветы? Вас манит к себе Марья Афанасьевна, — Анна легким кивком показала в сторону графини, которой помогал подниматься с кресла лакей. — Вам надобно идти.

Она хотела отойти от него, потакая желанию скрыться от всех в тишине своей спальни и выплакать ту боль, что свернулась клубком в груди при его словах. Она знала… знала, но зачем-то все же надеялась, верила, как хотела верить его словам, его глазам и ласковым рукам. Не надо было открывать даже мельком свою душу, не получила бы боль обиды и горечь разочарования.

Но Андрей не позволил Анне этого. Вдруг схватил за локоть, развернул к себе лицом резко, даже не заботясь о том, как это действие будет выглядеть в глазах присутствующих в салоне, в глазах тетушки, что наблюдала за ними и нахмурилась тут же.

— Вы не позволите себе так проститься со мной. Я не позволю вам! — она видела, как он разъярен, как снова побелел шрам на фоне легкого загара, который он приобрел в деревне. Отчего-то осознание его ярости принесло ей мимолетное облегчение мукам, терзавшим ее собственное сердце. — Я уезжаю, Анна. Неужто вы не можете того понять? Неужто не найдете слов на дорогу мне?

— Ну, отчего же? — улыбнулась Анна, как привыкла улыбаться за эти годы — очаровательно и вежливо, без единого чувства. Она аккуратно выпростала руку из его хватки, после обхватила его голову ладонями и, приподнявшись на цыпочки, легко поцеловала его в лоб, краем глаза замечая, как смотрят на них все, кто был в салоне. — Прощайте, Андрей Павлович. И да хранит вас Спаситель!

Она видела, отстранившись, как похолодели его глаза, как сжались губы, но он ничего не сказал ей. Только склонил голову, отвечая кивком на ее прощальный поцелуй. И Анна развернулась от него, пошла к выходу из салона, с трудом удерживая себя от того, чтобы не развернуться к нему, чтобы снова не взглянуть, но уже иначе — выражая те самые чувства, которые питала к нему против своей воли. Сердце умоляло, но гордыня запретила это делать, заставила высоко поднять подбородок, распрямить спину.

Когда она проходила мимо графини, та вдруг протянула в ее сторону руку, словно пытаясь остановить. Но ничего не сказала отчего-то, махнула только ладонью, мол, иди мимо, и Анна последовала этому жесту — ушла из салона, сделав неглубокий реверанс у дверей, прощаясь с гостями. А потом побежала через анфиладу комнат, через вестибюль, пробежала по лестнице, шагая через две ступени, лишь бы скорее спрятаться, укрыться в покоях своих.

— Быстрее! Быстрее! Развяжи! — она растолкала Пантелеевну, что спала, полусидя на диванчике в будуаре. Глаши как назло не было. Нянька долго не могла сообразить со сна, что Анна хочет от нее, с трудом поднялась на ноги, охая и растирая затекшую от неудобной позы спину.