Ветер перемен

От этих воспоминаний у Джорджа сморщилось лицо.

– Придется отвозить маленькую леди домой, Уилл, – промямлил он. – Хочет домой. А то бы я еще тут побыл… Ты же сам знаешь… Мне это все нипочем! Дайте мне вечеринку, и я вам покажу, что такое Джордж Экстельм, вот тебе крест!.. Не делай этого, Уилл… Я тебя заверяю… Не женись… Хомут на всю жизнь!

Джордж снова начал играть, выпучил глаза, затряс головой, представляя, какую страшную утрату означает женитьба. Свой монолог он закончил сияющей улыбкой, уставившись на обнаженные плечи Юджинии, как будто начисто позабыл про нее. Его внимание привлекло ожерелье на ее шее.

– Рубины?.. – наконец протянул он.

– Джордж!

Юджиния поняла, что его уже не урезонишь.

– Джордж! – повторила она.

На миг ей захотелось выпрыгнуть из своей кожи. Она стала бы тогда свободной, серебристой, длинненькой рыбкой, пронесшейся по воздуху через зал. Она сделалась бы невидимой. Она бы спаслась.

– Джордж, – проговорила Юджиния. – Дорогой. Нам пора идти.

Но Юджинии не пришлось вести долгую борьбу, пока она стояла с уцепившимся за нее мужем, думая, что ей теперь делать. На ее счастье появился губернатор.

– Так вот где вы пропадаете, мистер Экстельм!

Его голос раскатился по всему залу. С таким же успехом он мог бы сказать: «Какой чудесный день», «Какой прекрасный вид» или «Какой замечательный обед». Губернатор был опытнейшим политиком.

– Ах, миссис Экстельм, – продолжил он. – Я вижу, ваш муж наконец нашел вас. – Даже эти слова были всего-навсего дежурной светской фразой. – Ну, вот и хорошо… вечер поздний… Мне кажется, мы все устали… А вы оба, должно быть, особенно. Столько новых лиц!..

Он кивнул своим помощникам, они встали по обе стороны обмякшего Джорджа, потом губернатор взял Джорджа под руку и так, как будто они заняты интереснейшим разговором, провел его через зал.

Юджиния обрадовалась, что не успела как следует подумать. Она шла за образовавшейся процессией, раскланиваясь на прощание и всем своим видом показывая, как она сожалеет, что приходится уходить, одновременно давая понять Дюплесси, Бекману, Уитни и наконец лейтенанту Брауну, что нужно возвращаться на яхту.

«В общем, – сказала она себе, – все совсем не так трудно. Я была рождена для того, чтобы проделывать все это, для этого были воспитаны моя мать, моя бабушка, тетушки, таковы вековые устои всей нашей семейной линии».

«Альседо» мирно стоял на якоре, когда к пристани подкатили экипажи и высадили своих пассажиров. Бекман, Браун, Уитни, доктор с женой, Джордж (при известной поддержке) и Юджиния спокойно взошли на тускло освещенный корабль. После торопливых пожеланий доброй ночи и скороговорки «чудесный вечер – чудесная ночь» на корабле снова все затихло, и он снова оказался во власти матросов, которые несли вахту, наблюдая за небом Мадейры и офицерами на капитанском мостике.

Ничего больше не было сказано. Ничего больше сказать было нельзя. Вернувшись с приема, почетные гости улеглись в свои постели и скоро заснули, как дети, все еще двигаясь в ритме запомнившегося танца, поднимаясь и падая, падая, падая.

А в это время за много тысяч миль, в море Сулу, вблизи острова Таблас, в восьми часах ходу до гавани Манилы, в каюте парохода компании «Пасифик и Ориент», следовавшего рейсом из залива Сан-Франциско очередной душный день, страдал, задыхаясь от нехватки воздуха, достопочтенный Николас Пейн, отец Юджинии.

Однако этот день отличался от всех предыдущих. Судну предстояло провести в море последнюю ночь перед заходом в порт. Завтра длительный транстихоокеанский переход закончится. Завтра они должны прибыть на Филиппинские острова. Пейн решил использовать оставшиеся часы с пользой для дела. Он стал запаковывать в ящик свои любимые книги.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», как называл достопочтенный Николас костлявого страшилище-блондина, секретаря, которого прислал ему Турок Экстельм, уже проглядел письма старика, его бумаги, с любовью перелистываемые им страницы «Лондон таймс» и клочки, на которых достопочтенный Николас одному ему понятными закорючками делал для себя заметки.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», потряхивая своими желтыми лохмами, почесал безволосый подбородок и со всей наглостью, на какую только был способен, предложил выкинуть за ненадобностью все эти пожелтевшие бумажки.

– …не вижу проку хранить их, сэр, если хотите знать мое мнение, – сказал он, благоухая одеколоном, которым не поскупился полить себя.

Но достопочтенный Николас закричал тогда:

– Я не просил вас, щенок вы этакий! Мы не в Филадельфии. Оставьте меня в покое!

«И вот, – подумал Пейн, – я наконец-то один, в восхитительном, самом благословенном одиночестве, с книгами, которые должны стать моей поддержкой и опорой в ближайшие несколько месяцев палящей жары».

Достопочтенный Николас с величайшим почтением взял в руки тоненький сборничек Ричарда Хоуни «Морской цыган». Он на мгновение задумался, формулируя определение действительно одной из величайших мировых поэм:

«Острова желаний»– вот куда они направляются… И все это благодаря щедротам мистера Мартина Экстельма Старшего, «Турка».

– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.

«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»

Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.

– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…

Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.

– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.

С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.

ГЛАВА 7

Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.

Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.

– Колечко вокруг розовой… – задыхаясь, запела она, – …пепел., пепел, мы все опали…

Розовые кольца на беленьких тельцах ее детей: 1412 год. Одна тысяча четыреста двенадцатый год от рождества Христова.

Одно время повозкой управлял возница, угрюмый крестьянин с широкой, пропотевшей спиной, который все время молчал, а только так широко расставил ноги в тяжелых башмаках на планке для ног, что Юджинии некуда было поставить свои ноги. Тело возницы было распаренным, горячим и пахло паленой шкурой и волосами. Он ругал дряхлую клячу, и у него дрожали, как от рыданий, плечи.