Лев-триумфатор

А затем привели несчастные жертвы в страшных бесформенных одеяниях, с серыми от долгого пребывания в сырых, грязных камерах лицами. Некоторые из них после жестоких пыток не могли идти. Я готова была закрыть лицо руками, но Джон Грегори прошептал:

— Помните, за вами следят.

Я сидела, опустив глаза так, чтоб не видеть этой ужасающей сцены.

Внезапно все встали и запели. В словах песни я узнала клятву верности инквизиции. Джон Грегори встал передо мной так, что меня не было видно. Я почувствовала слабость и почти потеряла сознание. Мой ребенок зашевелился, как будто для того, чтоб напомнить, что для него я должна притворяться, будто я одна из них и разделяю их веру. Поэтому я и пришла сюда.

Так дон Фелипе показал мне, перед какой опасностью я стою. Я легко могла стать одной из этих жертв в желтых одеяниях. Меня могли подвести к такой же куче хвороста, чтоб привязать к позорному столбу для того, чтобы очистить огнем.

Я должна жить для ребенка. Мне не хотелось умирать.

Огонь запылал. Я увидела, что инквизиторы были милостивы к некоторым из осужденных, — их задушили, прежде чем предать огню. Нераскаившимся, тем, кто не отрекся от своих взглядов, отказали в этой милости, и пламя охватило их тела.

Я сидела и вспоминала костры Смитфилда и день, когда отчим моей матери был арестован. Я вспоминала, что мой дед умер под топором за то, что приютил священника, а отчима сожгли за приверженность к реформизму.

Я слышала крики умирающих, когда пламя охватывало обезображенные корчащиеся тела.

— О, Боже! — молила я, — обереги меня от этого! Помоги вернуться домой!

По пути назад я чувствовала слабость и с трудом сидела на муле. Я лежала в постели в темной комнате. Я не могла выбросить из головы увиденное мною. Дон Фелипе пришел ко мне и сел рядом. Он был в костюме для верховой езды.

— Вы присутствовали на аутодафе? — спросил он.

— Надеюсь, что больше никогда не увижу подобное зрелище! — крикнула я. — И больше всего меня удивляет, что это делается во имя Христа.

— Я хотел, чтоб вы осознали грозящую вам опасность, — сказал он тихо. Это было предостережение — А вам не хотелось бы увидеть меня среди тех несчастных созданий? Это было бы новой стороной вашей мести.

— Это не входит в мой план, — сказал он.

Я лежала и неподвижно смотрела на потолок с изображением ангелов, преклонивших колени перед Богом, и сказала:

— Дон Фелипе, я ненавижу то, что произошло сегодня. Я ненавижу вашу страну. Я ненавижу вашу холодную и расчетливую жестокость. Вы считаете себя религиозным человеком и регулярно исповедуетесь. Каждый день вы благодарите Бога за то, что вы не такой, как все. У вас есть влияние, богатство, и прежде всего гордость. Думаете, это счастье? Неужели вы полагаете, что те люди, которые были убиты сегодня, более грешны, чем вы?

— Они еретики, — сказал он.

— Они отважились думать не так, как вы. Они поклоняются тому же Богу, но по-иному, поэтому они сгорели на костре. Не завещал ли вам Иисус Христос возлюбить ближнего своего?

— Вы видели, что случилось с еретиками. Прошу вас быть осторожной.

— Потому, что я еретичка? Я должна изменить веру, испугавшись жестокости безнравственных людей?

— Молчите. Вы глупы. Я говорил, что здесь нас могут услышать. То, что вы сегодня видели, — это предостережение. Поймите опасность, которой подвергаетесь. Вы зря симпатизируете еретикам. Они обречены гореть в аду вечно. Что значит двадцать минут на земле?

— Они не пойдут в ад — они мученики. А вот те жестокие люди, которые радуются их несчастью, получат вечное проклятие.

— Я пытаюсь спасти вас.

— Почему?

— Потому, что хочу увидеть рождение ребенка.

— И когда он родится, я покину вашу ненавистную страну. Я вернусь домой. Я жду этого дня.

— Вы переутомились, — сказал он. — Отдохните немного. Я пришлю успокоительное.

Когда он ушел, я лежала, думая о нем, было облегчением перестать размышлять об этой ужасной сцене, и я удивилась его терпимости ко мне. Было сказано достаточно, чтоб подвергнуть меня допросу и пыткам инквизиции, он же был мягок со мной. Он отдал мне маленького Карлоса, и когда я думала об этом ребенке и о еще не родившемся, то презирала себя за то, что дала выплеснуться своим чувствам. Я должна быть осторожной, должна сохранить себя… ради них. Я ничего не совершу, чтобы подвергнуться опасности. Я должна благодарить дона Фелипе за то, что он показал мне опасность, которая подстерегает меня.

Я внимательно слушала Джона Грегори. Я могла прочесть «Верую», ответить на вопросы, которые он мне задавал. Я делала успехи.

Мы мало разговаривали. Он был грустным, тихим человеком, и я убеждена, что он раскаивался, что участвовал в моем похищении.

Однажды, после наставления, я сказала:

— У вас есть что рассказать мне, если бы вы только захотели.

— Да уж, — неопределенно произнес он.

— Вы грустите, не так ли?

Он не ответил, и я продолжала:

— Вы, англичанин, продались испанцам!

— У меня не было выбора.

И постепенно он рассказал мне свою историю.

— Я был моряком, — сказал он, — и служил у Джейка Пенлайона.

— Так вы знали его?

— Я испугался, когда мы столкнулись лицом к лицу, что он узнает меня, и он узнал. Я боялся, что он опознает меня в Девоне.

— Он сказал, что где-то видел вас раньше.

— Да, видел, но в другой одежде. Он знал меня английским моряком, членом его экипажа. Я и оставался бы им по сей день, если б не был захвачен. Мы попали в шторм, великий океан бурлил вокруг нас. Мы не ожидали, что выживем, и надеялись только на капитана, Джейка Пенлайона. Видеть его, бушующего на палубе, отдающего команды, грозящего тем, кто не подчинится, наказанием, страшнее вечных мук в аду, было великолепным зрелищем для уставших, испуганных матросов. Среди моряков существует легенда, что он непобедим.

Они не затонули благодаря Джейку Пенлайону, но должны были встать в бухте для ремонта. Во время стоянки Джон Грегори с другими матросами сел в шлюпку, чтобы обследовать море и найти, где можно пришвартоваться.

— Нас захватили испанцы, — сказал Джон Грегори, — и увезли в Испанию.

— А там?

— Отдали в руки инквизиции.

— Шрамы на щеках, запястьях, на шее… и другие…

— Это оттуда. Меня долго пытали и приговорили к сожжению.

— Вы были близки к ужасной смерти, Джон Грегори. Что же вас спасло?

— Они поняли, что могут извлечь из меня выгоду. Я был англичанином, который по принуждению принял их религию. Мне сказали, что я могу стать священником. Вспомните, они пытали меня. Я знаю, что значит умереть страшной смертью. Я отрекся. И мне дали свободу. Сам не знаю, почему. Они редко бывают столь снисходительны, и тогда я понял, что меня будут использовать как шпиона. Я несколько раз бывал в Англии во время правления последней королевы. А затем меня отдали в услужение к дону Фелипе. И он послал меня с этим поручением.

— Почему вы не остались в Англии, хотя имели такую возможность?

— Я стал католиком и не знал, что со мной произойдет, если я снова попаду в руки инквизиции.

— А что бы произошло, если бы вас поймали в Англии?

Он поднял руки и глаза вверх.

— А Ричард Рэккел?

— Он английский католик, преданный Испании.

— Дон Фелипе сделал вас орудием своей мести. И вы пошли на это.

— У нас не было выбора. Ради ребенка вы забыли гордость и принципы. Так и я. Моя жизнь дорога мне, ведь я уже страдал от пыток инквизиции. Из-за этого я сменил веру, пошел против своих соотечественников, чтобы спасти свое тело от дальнейших мучений и чтобы жить дальше.

— Соблазн был велик, — сказала я.

— Надеюсь, теперь вы станете думать лучше обо мне.

— Достаточно уже того, что я поняла ваш выбор. Вам надо было спасать не только тело от пыток, но и саму жизнь.

Он облегченно вздохнул.

— Я давно хотел вам это рассказать, и, когда мы сидели днем на площади, я решил, что сделаю это.