Дракон и роза

– Мадам, – сказал он, оглядывая ее с головы до ног, – вы, действительно, белая роза.

«Это что, комплимент или жестокая насмешка?»

– Я только стараюсь не посрамить ваше собственное великолепие, сир.

Генрих рассмеялся, и Элизабет почувствовала себя немного лучше, ибо смех показался естественным.

– Я выгляжу сейчас настоящим щеголем, – признался Генрих, – но это необходимо и я, действительно, люблю красивые вещи. Мне захотелось самому преподнести вам новогодний подарок. – Он вынул из объемистого кармана камзола сумочку и коробочку. – Я не принес вам, мадам, столовое серебро, ибо все, что есть в королевских покоях, будет вашим. Это, – он отдал ей в руки сумочку, – для милосердия или ради удовольствия.

Элизабет сделала глубокий реверанс и опустила сумочку, которая была очень тяжелой.

– Это, – продолжил Генрих, открывая коробочку, – для ваших глаз и чтобы украсить вашу белую шею.

Элизабет еще раз присела в реверансе. Она почувствовала, как Генрих на мгновение посмотрел ей прямо в глаза.

Его слова были приятными и благопристойными, но чувство облегчения в ней перешло в негодование, а не в благодарность. Само назначение и красота бриллианта и сапфирового колье, которые он ей подарил, возбуждали чувственность. Разве он никогда не ошибался? Неужели всегда он говорил правильно, а эмоции выражал надлежащим образом? Молчание становилось заметным. Генрих ожидал с ее стороны должного выражения благодарности. Внезапный прилив чувств сковал горло Элизабет, когда она осознала, что он готов ждать нужного ответа вечность. Ничто, очевидно, не могло привести короля в замешательство.

– Благодарю вас, – произнесла она, задыхаясь, взяла коробочку и положила рядом с сумочкой.

– И это мой последний подарок до нашей свадьбы.

Невесть откуда появился свернутый в трубочку пергамент с печатями. На этот раз Элизабет без промедления взяла его, не желая больше разговаривать с этим «каменным» человеком, который мог только ставить ее в затруднительное положение. Глаза Генриха были прикрыты, а подвижные губы слегка искривились в предвкушении ее изумления. Достаточно было мимолетного взгляда на документы. Элизабет побледнела. У нее не было даже отсрочки до прихода разрешения папы. Генрих уже получил его от посла папы.

– Когда… – запинаясь, начала она.

– Я счастлив видеть вас такой радостной по поводу неизбежности нашей свадьбы. – Генрих поднял правую руку, чтобы привлечь ее внимание, и повернул на указательном пальце присланное ею кольцо. – Меня устроит, мадам, любой день в этом месяце. Я предоставляю вам честь определить дату нашей свадьбы.

Ожидал ли он, что она будет умолять его дать ей еще немного времени? Ни о чем она не будет умолять его. Хотел ли он задеть ее возможностью отвергнуть его предложение? Парламент попросил его жениться на ней. Это ее долг перед людьми и ее отцом, чтобы законная линия оставалась на троне. По воле Бога и во имя этой цели она должна пожертвовать собой.

– Восемнадцатое число было бы приемлемой датой, – сказала Элизабет наугад.

– Пусть будет восемнадцатое, – одобрил Генрих. – Я немедленно объявлю об этом двору.

Он сделал это очень естественно и с видимым удовольствием, удерживая ее руку в своей, а когда приветствия затихли, повернулся и поцеловал ее, что вызвало новые рукоплескания. Элизабет, чтобы не быть совсем уничтоженной, не отпрянула от его поцелуя, но никто, кроме Генриха, не знал, как холодны и безжизненны были ее губы во время этого недолгого знака внимания. Впервые она была весела и остроумна с придворными. Возможно, им казалось, что прошлая замкнутость Элизабет объяснялась задержкой со стороны Генриха объявления даты свадьбы. Такое мнение задевало ее гордость, но теперь судьбы Элизабет и Тюдора были связаны. Она все выдержит ради будущих детей, внуков Эдварда IV и законных наследников трона, и это должно быть ее целью при поддержке мужа. Существовало много способов успокоить ее гордость и показать Генриху, что она о нем думает.

– Ты был молодцом, Генрих, – сказала Маргрит, когда он подошел к ней, обойдя комнату.

– Я все еще хочу, чтобы этого не произошло, но насущная необходимость заставляет меня как можно скорее уладить вопрос по добровольному соглашению, – он улыбнулся при виде обеспокоенного лица матери. – Я вовсе не разочарован. Она прекрасна, и это меня очень радует.

– В ней есть и доброта, и сердечное тепло.

– Я этого не заметил.

– В этом ты можешь винить только самого себя.

Губы Генриха сжались.

– Я не могу ей дать того, что она хочет.

– Ты ошибаешься, сын мой. Она хочет только того, чего жаждут все женщины – твоей любви.

– Возможно, – Генрих опустил глаза. – Но я не могу любить дочь Эдварда.

– О, Боже, – прошептала Маргрит, – ты никогда не перестанешь ненавидеть? Что за тяжкий грех ты несешь в своем сердце? Именно закон Божий повелевает нам прощать и даже возлюбить врагов наших.

– Эдвард и Ричард мертвы. Я не могу ненавидеть ни мертвых, ни, я надеюсь, живых. Но я не могу доверять дочери Эдварда. Подумай, матушка. Я люблю тебя. Существует ли на свете что-нибудь, чего я не мог бы тебе дать? Смею сказать, нет…

– Сир, – Фокс слегка запыхался, и Генрих тотчас к нему повернулся. Фокс говорил шепотом. Генрих улыбнулся.

– Итак? Господи, сохрани Мортона за то, что он заставил меня понять причину посылки подарков Джеймсу. Матушка, шотландские послы пришли сюда с новогодними подарками. Я должен идти, чтобы немедленно их принять. Это означает перемирие с Джеймсом, что позволит мне разобраться с этими проклятыми мятежными северянами.

Генрих поцеловал руки матери и вышел, едва сознавая, был ли он больше доволен политической важностью события или тем обстоятельством, что ему удалось сослаться на занятость. Его беспокоила недавняя беседа с Элизабет. Хотя он был готов признать свое физическое влечение к ней, ему приходилось неоднократно бороться с искушением заставить ее улыбнуться ему и посмотреть, могла ли она проявить ту сердечную теплоту, которой, по словам его матери, она обладала, и заменить ею свою холодную пассивность. Это желание не было безопасным. Генрих знал, что он не может лицемерить с женщинами, добиваясь их признательности и при этом не попасть в ловушку, им же подстроенную.

Его волнение возрастало по мере того, как проходили дни, и приближался день свадьбы. Генрих ловил себя на мысли, что стал часто задумываться о том, какой цвет примут глаза Элизабет, если они станут страстными или довольными. Он погрузился в рассмотрение практических дел, определяя, насколько увеличатся расходы на содержание дворца для нее, сосредоточенно изучая реестры земель короны с тем, чтобы определить, какие участки ей лучше всего выделить в качестве вдовьей части наследства. Слишком часто Генрих оказывался близ покоев, предназначенных для Элизабет, вмешиваясь в процесс выбора драпировки и мебели, особенно для спальни.

Его дядя открыто над ним посмеивался, а Котени обратил на себя гнев Генриха тем, что простодушно предложил ему сходить к уличной девке, чтобы как-то расслабиться. Генрих попросил прощения и поцеловал своего напуганного друга, будучи сам изрядно расстроенным такой реакцией на происходящее. Не годится, сказал он Котени, оскорблять свою невесту и двор таким поведением. Он понимал, что его действия можно сохранить в тайне, и они вряд ли кому нанесут обиду, кроме самой Элизабет. Он закрыл глаза на действительные причины своего отказа и работал больше, чем когда-либо над шотландским перемирием. Той ночью он нещадно себя проклинал, ворочался в возбуждении и не мог уснуть. Надо подождать еще несколько дней, сказал он себе, но с надеждой или со страхом – этого он решить не мог.