Безграничная любовь

— А что вы можете сделать для Элисон и для тысяч ваших пациентов? Что вы шлете им в этих коробках?

— Металлические скобки. Я лечу Элисон Хэрроу уже шесть лет — дольше, чем всех остальных детей, — и никогда не видел ее. — Доктор Тилсон улыбнулся. — Но я видел, однако же, ноги Элисон благодаря новому фотоаппарату мистера Истмэна. Иначе я не мог бы сделать для нее скобки, мне пришлось убедить вашу сестру сфотографировать ее ноги и сделать необходимые измерения. — Он подошел к шкафу и вытащил несколько фотографий. — Она присылает мне каждые два месяца по восемь таких фотографий, и когда я считаю, что Элисон выросла из ее скобок или что надо изменить угол корректировки, я делаю ей новые. Конечно, это не бог весть какое приспособление, но, насколько я знаю, я — единственный, кто когда-либо пытался сделать что-нибудь подобное.

Киф рассматривал фотографии, а сердце его колотилось. Левая нога была не слишком деформирована — по крайней мере, на непросвещенный взгляд Кифа, но вид правой ноги заставил его сердце дрогнуть. Первые фотографии показывали почти полностью деформированную ножку — с огромной костью на одной стороне, поднятой пяткой и пальцами, смотрящими в пол. Бедная, бедная Элисон. Бедная Джинкс.

— Наверное, состояние ребенка ухудшалось, когда ваша сестра в первый раз написала мне. Чем больше Элисон ходила, тем больше сдвигались мягкие косточки. — Затем доктор разъяснил свою теорию, по которой благодаря скобке ступня мало-помалу приобретает нормальное положение и в конце концов должна полностью выпрямиться.

— Видите, так и получается, — сказал он. Киф просмотрел фотографии, обращая внимание на происходящие улучшения: левая ступня теперь выглядела совершенно нормально, а правая хоть и была еще искривлена, но значительно меньше, чем поначалу.

— А из-за чего бывает «медвежья стопа»? — спросил он.

— Родственники больных считают, что это наказание Господа. — Он пренебрежительно фыркнул. — Я же думаю, что это связано с положением ребенка при беременности.

Киф ушел тогда из офиса доктора Тилсона, погруженный в раздумья о том, прячет ли его сестра ребенка, чтоб оградить его от злых языков или чтоб скрыть грех, за который несет наказание.

Он обнаружил, что и сейчас, сидя в гостиной Хэрроугейта, думает о том же.

— Она не привыкла к людям, знаете. Тут живут очень тихо. Я просто не уверена…

— Она что — не хочет нас видеть? — требовательно спросила Бетс. «Что, черт возьми, могло произойти?» — удивлялась она. Письма девочки были такими открытыми и жадными до жизни, она так очевидно жаждала человеческого общения. — Я так хотела встретиться с ней. Джинкс тепло и понимающе улыбнулась ей:

— Конечно, она хочет встретиться с вами. Сходите к ней наверх, Бетс. Она убирает свои комнаты с того самого момента, как мы узнали, что вы приезжаете. Элис не хочет, чтоб вы подумали, что она такой же поросенок, как кузен Эдгар.

Бетс засмеялась печальным смехом.

— Вы, должно быть, думаете, что это ужасно — говорить так о родственниках, но, вероятно, вы знаете, что я не имею привычки скрывать свою точку зрения.

— Да, временами ты не скрываешь ее, — поддразнил ее муж.

— А ты сиди тихо, — улыбнулась она ему, — твоей сестре и так придется привыкнуть ко многому во мне, так что, пожалуйста, не усугубляй мои недостатки.

Джинкс тоже засмеялась, и сердце Кифа наполнилось надеждой на то, что она готова отказаться от своего отшельничества.

— Я останусь здесь, — сказал он, — а ты поднимись наверх, Бетс. Я знаю, вам с Элисон есть о чем поговорить.

Бетс взглянула на невестку.

— Можно?

— Конечно. Пройдите через кухню к лестнице и по ступенькам — на верхний этаж.

— Я тебе покажу, — вызвался Киф, но Бетс отрицательно покачала головой.

— Сиди спокойно, — сказала она, снимая свою широкополую шляпу и кладя ее на стол.

Киф смотрел, как она уходит, и на лице его отражались любовь и восхищение. Он повернулся к Джинкс:

— Ну, что ты о ней думаешь?

— Она прелестна. Он улыбнулся ей, удовлетворенный ответом.

— Расскажи мне о себе, — попросил он. — Твои письма в последние два года стали намного веселей.

— У нас все хорошо. Особенно не о чем рассказывать, все очень тихо.

— А почему, Джинкс? Почему ты все еще живешь затворницей?

Зеленые ее глаза неожиданно потускнели:

— Давай не будем об этом, Киф. Достаточно уже того, что ты и Бетс здесь, что я и так далеко зашла.

Послышался взрыв девичьего смеха и вслед за ним:

— Нет, ты не делала этого, скажи правду! — И снова взрыв смеха.

Джинкс вскинула голову, лицо ее просветлело от радостного удивления, как будто звук был ей в новинку, но она очень обрадовалась ему.

— Элисон так мило смеется, — сказал Киф.

— Они определенно поладили. Неужели печаль прозвучала в ее голосе?

— Бетс не с каждым сходится, — сказал он. — Она на все имеет свои собственные суждения. Ты знаешь, что мать даже отказывалась послать ее в школу? Она боялась, что там из нее выбьют уверенность в себе, как это случилось с Марком.

— А что — школа действительно лишила Марка уверенности в себе? — спросила Джинкс с улыбкой.

— Я бы этого не сказал, — рассмеялся Киф. — Если бы в нем было больше крахмала [2], вероятно, он мог бы наняться в прачечную на Фронт-стрит. Джинкс попросила его:

— Расскажи мне о больнице, о тете Пэйшиенс.

Он поколебался и решил пока не говорить Джинкс о своей озабоченности состоянием ее здоровья.

— Все хорошо, — сказал он, — руководит больницей железной рукой, но ее тем не менее все очень любят. — Он заметил, что голос его звучит чересчур сердечно, как отцовский, когда отец чувствовал себя не в своей тарелке. — Тетя Пэйшиенс — симпатичнейший тиран из тех, что мне приходилось встречать.

Джинкс печально улыбнулась.

— Да уж, совсем не похожа на Карра, это уж точно.

— Ты писала как-то, что Карр стал хуже. А как он сейчас?

— Я больше не слышу, что происходит в доме. Стены и двери укрепили, поэтому слышимость уже не такая, как раньше.

— О, Джинкс, неужели было так плохо? — Вспомнив, что довелось ему услышать тогда, сидя в библиотеке, Киф еще раз осознал, что пришлось вынести его сестре. Он спросил, глядя ей в глаза:

— Я слышал, что он стал калекой. Это правда?

Зеленые ее глаза широко раскрылись:

— Карр? Нет, я ничего не знаю. Я уже давно его не видела. Он обычно катался по округе в своих чудных автомобилях, но сейчас что-то не катается уже около месяца. Что с ним могло произойти?

— Ходят сплетни о том, что у него что-то с ногами.

Она махнула рукой.

— Наверное, он был пьян. Он слишком много пьет в последние годы.

— Вероятно, ты права. — Но Киф почему-то думал, что за этим кроется что-то более серьезное.

С верхнего этажа опять послышались раскаты смеха. Лицо Джинкс просветлело:

— Общение с Бетс будет так полезно Эли. Ваши письма так много значили для нее — для нас обеих.

— Я рад этому. — Он хотел было еще что-то сказать, но услышал, что они спускаются, и в ожидании повернулся.

Первой вошла Бетс, лицо ее светилось. Киф понял, что Элисон понравилась ей — по-настоящему понравилась.

— А где Эли?

— Спустится через минуту. О, Джинкс, она такая прелесть!

Они услышали медленные шаги на лестнице, потом более быстрые — по кухонному линолеуму.

Бетс поспешила к дверям, втащила девочку в комнату и встала рядом с ней с гордым, почти собственническим видом.

Элисон была высокой для своих двенадцати лет — выше, чем Бетс.

Рассказывая об их встрече потом, Киф говорил, что первое, что он увидел в ней, — это ее глаза — огромные зеленые звезды. Но в момент, когда она в действительности предстала перед ним, не ее глаза привлекли его внимание. У него возникло сильное ощущение, что раньше он уже видел Элисон.

Он сразу понял, что ее длинное платье, почти касавшееся пола, в эпоху, когда девочки уже не носили длинных платьев, было призвано скорее всего скрывать скобки доктора Тилсона. Осознание этого вызвало у него внезапную грусть. А знает ли Бетс, почему Эли подождала наверху и только потом в одиночку спустилась с лестницы? Поняла ли Бетс, что Элисон с трудом спускается с лестницы и поэтому не хочет, чтоб кто-то видел, как она это делает?