Девушка с зелеными глазами

– Драгоценное животворящее семя пропадает зря, – сказал он и туманно намекнул, что в следующем году не плохо было бы завести ребеночка, Мы лежали и говорили, и в тот момент приехал почтальон на велосипеде и принес две телеграммы, одну мне, другую ему.

Моя была от Бэйбы и там было написано:

«Взбодрись, твое проклятие скоро едет в Англию».

Я бы хотела, чтобы она выражалась несколько посдержанней, чтобы можно было показать Юджину телеграмму.

– Это от Бэйбы, – сказала я и, увидев, как он побелел, и как его губы сжались плотно от ярости, заглянув через его плечо, прочла:

«Обещаю тебе, что если ты женишься на ней, ни малютку ни меня ты никогда больше не увидишь.

Лора».

(Еще одна потеха для местных).

– Не беспокойся, – сказала я и, посмотрев на него, почувствовала, что надвигается что-то ужасное, что-то такое, что разлучит нас.

– Ничего страшного, не беспокойся, – повторяла я все время.

Мне хотелось, чтобы он просто посидел в комнате, а я бы приготовила чай. Но он спустился вниз и пошел в поле, а собака бежала рядом, ударясь пушистым хвостом о его брюки. Я думала, что сейчас перед ним стоит вопрос: с кем остаться, с ними или со мной? Я так мечтала, чтобы я смогла как-нибудь без мук родить! Чтобы случилось какое-нибудь чудо.

Он вернулся не скоро и принес красный и белый боярышник. Я понюхала его, восхищаясь издаваемым им сладковатым запахом и сказала:

– Не приноси его домой, он приносит несчастье.

Он не послушал меня и поставил ветки в вазу на столе в большой комнате.

Мы были предупредительны друг к другу весь остаток дня и следующий день. Я не мешала ему и не приставала с вопросами, что он собирается делать в отношении Лоры.

Он осунулся, и морщинки под глазами стали резче. Спали мы оба плохо. Ничто так не изматывает, как недостаток сна, и на четвертый день его уже начали раздражать всякие второстепенные вещи, такие, как несвежие полотенца в ванной или облезшая швабра.

Он работал за столом в своем кабинете, готовясь к этой своей картине про ирригацию. Весь его стол был уставлен томами всяческих энциклопедий, картами, а я приносила ему еду на подносе, и сама себя выставляла из комнаты, чтобы не мешать ему какой-нибудь глупостью.

Вечерами он слушал музыку, сидя, не шевелясь, в кресле. Вероятно, проблема не стояла бы для него столь остро, если бы не мое ко всему этому отношение. У меня создалось впечатление, что причиной его грусти был не только сам факт, что Лора столь откровенно шантажировала его, а то, как повела себя я. Тяжесть вползала в дом вместе с туманом, спускавшимся с гор в сырые вечера, и я чувствовала, как мало, в сущности, знаю его. Это был совершенно чужой и непонятный человек, прикованный к креслу, погруженный в свои мысли. Я часто наблюдала, как он с тяжелыми вздохами закуривает очередную сигарету.

В четверг пришло письмо от Бэйбы, где говорилось, что она заскочит в воскресенье попрощаться. Она уже, к счастью, не была беременна, Бог услышал ее молитвы. Но она все равно решила не отказываться от поездки в Англию.

– Покидаю эту проклятую Богом страну, так что если не трудно, приготовь пятифунтовик для меня в воскресенье, – было сказано в приписке, и я почему-то вспомнила, как Туша вытащил двадцатифунтовик в Трэшем-отеле и купил самую здоровенную бутылку бренди, повесив ее себе на шею, чтобы стать похожим на сенбернара.

Не успела я закончить читать письмо, приехал грузовик, в нем было полно телеграфных столбов и людей в синей форме. Один из них постучал в дверь и сказал, что они приехали ставить телефон. С тех пор как в феврале нам провели электричество, мы добивались установки телефона. Я позвала Юджина, и мы, посоветовавшись, решили, что поставим его в холле.

– Ну, просто здорово! – сказала я и, схватив, вынесла вазу с ветками боярышника, его листочки упали на ковер. Двое рабочих трудились в холле, а еще двое устанавливали распределительный ящик на улице.

– Вид ухудшится, – сказал Юджин, посмотрев в окно на работающих людей и на лепестки гиацинтов, желтым морем омывающих все вокруг. Я угостила рабочих чаем и смотрела, как они работают, радуясь тому, что, когда они уйдут, я смогу позвонить в лавку или еще куда-нибудь.

После обеда я только собиралась немного почитать, как приехал поэт Саймон на старом «Остине». С ним была высокая американка по имени Мэри. Я отвела их в гостиную и позвала Юджина.

– Как здесь здорово, – сказала Мэри. Она говорила тихо, с легким акцентом, эта манера говорить заметно отличала ее от вопящих и орущих маминых американских родственников.

– Саймон рассказывал мне про вас, – сказала она Юджину, – очень рада, что у вас есть возможность приехать сюда и укрыться в этой тихой заводи. Многие умные люди разрываются на части в наше время, так что очень приятно видеть человека, нашедшего для себя иной выход.

– Ирландцы чуть было не разорвали меня на части, – пошутил он, и я разозлилась на него за то, что он вспомнил случай, который не стоило бы обсуждать с этим Саймоном.

– Ирландцы пытались распять его, – пояснил поэт Саймон, – чем они вас, ножами?

– Коваными башмаками.

– Черт, да ты еще легко отделался, они тебе хоть яйца не оторвали, – сказал Саймон.

Высокая девица поэта отвернулась и выразительно покачала головой, как бы отрекаясь от этих слов. Волосы у нее были каштановыми и выглядели так, словно она причесывала их день и ночь. Она носила черные брюки с серебряной вышивкой, и у нее была хорошая фигура.

– У вас есть расческа? Я чувствую себя не в своей тарелке, – сказала она мне, трогая завитушки на концах волос.

Я проводила ее наверх. Мне было интересно, сколько ей лет. Выглядела она не старше меня, то есть года на двадцать два. Правда, знала она гораздо больше, чем я. В спальне она пришла в восторг от Ренуара – репродукция картины, на которой девушка зашнуровывает свои туфли, – и еще ее восхитил вид, открывающийся из окна, сосны напомнили ей о ее доме в Новой Англии.

Она стала описывать места, где выросла, и я могла поклясться, что это описание взято из какой-то книжки, слишком уж красиво все выглядело и, главное, гладко, все это, насчет сосен, устремляющихся в небеса.

– Боюсь, что расческа у меня не самая чистая, – сказала я. Это была белая расческа, и грязь виднелась между зубцами.

– Годится, – улыбнулась она, проводя расческой по своим волосам, и второй раз улыбнулась, любуясь своим отражением в зеркале. Я задала ей несколько глупых вопросов:

– Вам нравится Ирландия? Вам нравится Америка? Вам нравится хорошо одеваться?

– Ну конечно, мне нравится и Ирландия, и Америка, и я люблю хорошо одеваться, – сказала она, поправляя свою свободную розовую рубашку, – больше всего мне нравятся свитеры.

Она подняла брючину и почесала свою ногу. Ноги у нее оказались, на мой взгляд, слишком волосатыми, но, конечно, брюки это скрывают. На ней были туфли без каблука, и я почувствовала, что в ней все словно специально подобрано для того, чтобы нравиться Юджину.

Мне захотелось сказать ей:

– Я немного нервничаю и чувствую себя неуверенно, не причиняйте мне лишних волнений.

Но я видела, что она тщательно подкрашивает свои губы кисточкой из верблюжьей шерсти, и мне вдруг стало ясно, что она уверенная в себе и умная девушка.

– Никогда не пользовалась кисточкой для губ, – сказала я, – это сложно?

– Ничего сложного, хотите подарю вам эту? – предложила она. – Попрактикуетесь.

Она положила позолоченый футлярчик с кисточкой поверх пудреницы. Потом мы спустились вниз. Она была само обаяние, и улыбалась, и радовалась всему, даже паутина в углу вызывала у нее восхищение.

– Просто наслаждаюсь этим домом и видом, – призналась она Юджину, глядя на него в упор своими серыми глазами.

– Идите сюда, – сказал он и, поманив ее пальчиком, отвел к окну, из которого открывался вид на березовую рощу, сейчас она была покрыта не фиолетовой, а зеленоватой дымкой. Он открыл окно, и она сделала руками такое движение, точно собиралась полететь, как птица.