Роковой портрет

Доктор Джильи торопливо заковылял из зала, не имея особого желания продолжать трудный разговор. Он с сожалением помахал рукой и даже воздержался от обычной болтовни. Но детям больше ничего не нужно было объяснять. Если это правда, то они — отпрыски многоженца. И незаконные наследники.

— Не волнуйся. — Голос Ричарда звучал натужно бодро. — Вспомни мамино письмо. Это всего лишь слухи.

Но в бабки они больше не играли. Весь оставшийся день Эдуард тихонько молился, а на следующее утро исповедался. Ричард лежал на постели и бездумно бросал кости. На обедне появился мрачный дядя Ричард. Мальчики не знали, что ему сказать. Он внимательно посмотрел на Эдуарда и промолвил:

— Вижу, ты уже слышал. Не будем говорить плохо о покойниках. Но мне жаль. Помолимся. — А уходя, добавил: — Епископ выступит в парламенте. Будут полные слушания. Но начнутся волнения. Пока все не успокоится, я хочу отослать вас из Лондона.

Покорный Эдуард, казалось, даже обрадовался. Но юный Ричард видел глаза дяди. Видел, что, несмотря на лицемерно поджатые губы и опущенные уголки рта, в глубине души тот доволен. Юный Ричард понимал — парламентских слушаний, связанных с голословными утверждениями епископа Стилингтона, никогда не будет. У него также пронеслось в голове, что его сестра Елизавета, влюбленная в дядю Ричарда и постоянно надеявшаяся на смерть его жены (тоже родственницы их отца), будет рада. Теперь она сможет стать королевой.

Их навестил только что выпущенный из тюрьмы епископ Илийский; у него были узкие глаза и лукавый язык без костей (но, как заметил юный Ричард, сознание, что он принимает участие в таких важных событиях, мешало ему дышать). Он не знал, называть ли мать мальчиков вдовствующей королевой или просто леди Елизаветой, но он с ней говорил. Они разработали план.

Для его реализации требовалось время. Назначенная коронация Эдуарда не состоялась, а спустя четыре дня под именем Ричарда III короновали дядю Ричарда. Мальчики в тот момент находились в Тауэре. Они провели там все душное лето. Этим летом, как он узнал позже, дядя Ричард казнил Гастингса, Бекингема, Риверса, Грея и Вона. Они оставались в Тауэре достаточно долго, чтобы юный Ричард, получавший информацию от разговорчивого доктора Джильи, приносившего им лондонские сплетни, окончательно убедился — история епископа послужила лишь дымовой завесой, призванной помочь его дяде захватить трон. А в октябре их увезли.

Джон Клемент понимал, что сейчас, столько лет спустя, Мег хотела знать, что случилось потом.

Он не мог сосредоточиться на военной стороне вопроса, на бесконечных депешах, которые туда-сюда возили неутомимые гонцы, на последующем решении своей матери вверить дяде Ричарду его сестер, на противоречивых слухах о том, что она якобы вела переговоры с ланкастерским претендентом Генрихом Тюдором, замышлявшим вторжение из Франции, планируя выдать за него Елизавету. Его воспоминания были слишком обрывочны. Он помнил, например, свое тихое бешенство, когда его и Эдуарда в грубых темных плащах посадили на лошадей без всяких фалер и эмблем на попонах и те иноходью поскакали по площади Кросби и дальше. Анонимная кавалькада покидала Лондон. Теперь на площади Кросби жил дядя Ричард. Он помнил также свою железную решимость вернуться, отомстить дяде и отобрать у него трон. Но Эдуард мстить не хотел. В отличие от юного Ричарда старший брат поверил, что дядя сказал правду, и сдался.

Сейчас Джона Клемента мучило воспоминание о том, как он долгие месяцы, долгие годы изводил Эдуарда требованиями отстоять свои права, выждать, вернуть трон и отомстить. Юный Ричард сердился, настаивал, приходил в ярость от того, что он младший и не имеет права мстить за несправедливость, в результате которой Эдуард лишился престола. «Это безбожно», — шипел он. Но тот в перерывах между молитвами только шептал в ответ: «Ричард, пусть все остается как есть. Не нам знать, что справедливо, а что нет. Да свершится Божья воля».

Джон Клемент прокашлялся. Горела единственная не погасшая свеча. Ее пламя освещало напряженное лицо Мег. По птичьему пению он понял — до рассвета недалеко. Клемент говорил монотонно, без эмоций, как человек, рассказывающий о трудном прошлом.

— Нас приютил друг семьи. Мы знали его всю жизнь. Малышами мы играли с его детьми. Он приехал из Йорка и забрал нас к себе в Гиппинг, что в Суффолке. Слуги называли нас «лорд Эдуард» и «лорд Ричард» и не задавали вопросов. Все шло удивительно легко. Через два года дядю Ричарда убили, а мы еще долго оставались у него. Его имя сэр Джеймс Тирел.

Взгляд Мег обжег его.

— Сэр Джеймс Тирел убил тебя. — Она словно обвиняла его. — Майлс Форест и Джон Дайтон придушили вас подушками, но заплатил им Тирел.

— Нет-нет, это выдумка. Тирел хороший человек. Один из лучших.

— Если ты выдумал эту историю, то зачем же отплатил человеку, сделавшему тебе столько добра, тем, что превратил его в чудовище?

Он опустил глаза и пошаркал ногами по полу, обдумывая ответ.

— Видишь ли, — после долгой паузы с тревогой продолжил он, не желая вспоминать крупные руки Тирела и теплый голос, которым он учил мальчиков владеть мечом, — я не хотел этого. Так было необходимо. Когда к решению наших судеб подключился твой отец и возникла такая необходимость, сэр Джеймс Тирел уже умер. Выдумка не могла ему повредить, хотя меня она всегда смущала. — Мег мотнула головой. Он видел, что она ему поверила, хотя и насупилась. Это придало ему сил. — Придя к власти, Генрих Тюдор женился на моей сестре Елизавете. Наконец-то можно было провозгласить мир между Ланкастерами и Йорками. Но сперва Генриху требовалось снова узаконить Елизавету. Только после этого брак мог приобрести нужное символическое значение — настоящая принцесса Йоркская выходит замуж за триумфатора из дома Ланкастеров. Однако перед Генрихом стояла дилемма: в ту самую секунду, как он отменил бы Titulus Regulus, то есть статут, по которому Ричард объявил незаконными всех детей моего отца и захватил трон, мой брат Эдуард стал бы королем. И хотя ходило множество слухов о нашем убийстве, Эдуард был жив. Любой король из моих родственников, сочти он это выгодным для себя, недолго думая убил бы нас. Йорков никогда особо не мучили угрызения совести. Генрих, конечно же, расчетливый, жадный, низкий — так о нем говорили, — вместе с тем обладал осторожностью. Не воплощенное зло. И боялся женщин — своей матери, моей матери. Они-то и спасли нас. Моя мать поручила епископу Илийскому переговорить с его матерью. Архиепископом Кентерберийским был тогда Джон Мортон. Он изъездил всю страну, но не забывал, что прежде был человеком Йорков, моего отца. Генрих женился на Елизавете именно в результате его усилий, но нам пришлось сохранить жизнь и изменить биографию. Мы стали людьми благородного происхождения. Он изменил и наши имена и взял нас к себе.

Большого риска в этом никто не видел. Мы уже подросли. Исчезнув во время войны маленькими мальчиками, мы вернулись бородатыми молодыми людьми, притом что половина английских юношей знатного происхождения погибла. Стали жить в новом доме, недавно построенном Ламбетском дворце. В нем поселились новые люди. Семья Гилдфорд радовалась, что Эдуард будет считаться одним из ее членов. Архиепископ Мортон не мог подыскать для меня семьи, которая дала бы мне свое имя — Тирел категорически отказался, — и просто выдумал его. Он считал: даже если кто-то заметит наше сходство с Плантагенетами, ничего страшного — ведь, в конце концов, на свете так много незаконных королевских отпрысков. Семья, в которой мы жили, конечно, все знала, но помалкивала, испытывая благодарность за те крохи власти, что получила в результате замужества Елизаветы. Сэр Джеймс Тирел стал комендантом крепости Гине и переехал во Францию. Моя мать не отличалась особой скромностью, но через год или два она поссорилась с Генрихом и уединилась в аббатстве Бермондси. Я полагаю, все эти монахини из благородных семейств в монастырях Бермондси или Минориз узнали о нас немало. Однако никто из переживших то страшное время не хотел вспоминать прошлое. После войны люди хотели говорить совсем о другом — о торговле, дипломатических альянсах, новом учении. С тех пор как правители Англии перестали пожирать друг друга, страна стала неузнаваемой. Никто больше не хотел войны. — Он печально помолчал. — И мы полгода прожили у Мортона, показывая миру наши новые лица, потом перебрались в Гиппинг. Мы начали все сначала… — В окно уже пробивался свет, в саду послышались шаги но дорожке. — Я познакомился с твоим отцом в Ламбетском дворце у Джона Мортона. — Шаги приближались к дому. — После отъезда из Лондона Эдуард хотел только одного — укрыться где-нибудь в Англии, охотиться и молиться. А я мечтал посмотреть мир. Я не мог отказаться от мысли, что когда-нибудь мы вернем себе трон, хоть Эдуард этого и не желал. Вот тебе правда. Но я не мог говорить о ней вслух и заявил, что мне не терпится ознакомиться с новым учением и найти себе другое будущее. И когда мне исполнилось лет шестнадцать, Мортон разрешил мне поехать в Лувенский университет. Мы знали: у моей тетки Маргариты, герцогини Бургундской, я буду в безопасности (а мне еще грезилось, что она поможет нам вернуть трон — она всегда ненавидела Тюдоров). Перед отплытием я провел несколько дней в Ламбетском дворце, где служил тогда твой отец. Он был просто смышленым пажом, но Мортон не уставал повторять — его ждет великое будущее. Проницательный этот Мортон. «Когда я уйду, — любил говорить он, — надеюсь, вас поведет молодой Мор». — Шаги остановились у двери. — Так и случилось. — Джон Клемент говорил громко, чтобы его услышал Мор, открывший дверь и вошедший в комнату.