Клятва Рыцаря

– Разумеется, – спокойно сказал де Батц, – только без участия вашего друга, Рыцаря Алого Первоцвета!

– Почему это?

Не успело слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом.

– Мой милый друг, – с добродушной улыбкой сказал де Батц, – вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Алого Первоцвета, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона [1] и прочей сволочи?

– Я этого не говорил, – угрюмо произнес Арман.

– Но я говорю! Разве может кто-то сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже ясно говорит о том, что вы стали под знамена загадочного маленького алого первоцвета и что сам предводитель этой Лиги теперь в Париже и надеется похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.

– А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.

– Тем не менее я не сделаю ни того ни другого, – спокойно произнес де Батц. – Людовик Семнадцатый – французский король; поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!

– Но ведь это чистейшее безумие! – воскликнул Арман. – Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?

– Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!

– Но вы работаете, используя иностранные деньги!

– Это – совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу; но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.

Широко открытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Арману теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно, в Вене ему обещали щедрую награду, если Людовик XVII прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошеный англичанин. Преследуя свои корыстные цели, де Батц рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему не было дела: его собственное благополучие было гораздо важнее самой драгоценной жизни во всей Европе.

Теперь Арман дорого дал бы за возможность оказаться в своем незатейливом убежище. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.

Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батцем и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блейкни, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.

По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом, но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батц, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.

Случай помог ему.

Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на его обладательницу.

Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда; идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло, весь превратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.

С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батц. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батц решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, произнес с хорошо разыгранным равнодушием:

– Мадемуазель Ланж – даровитая актриса, не правда ли, мой друг?

– У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, – ответил Арман. – Я никогда не слышал ничего подобного!

– И вдобавок ко всему она красавица, – с улыбкой заметил де Батц. – В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.

Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы; но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно-белых зубов. В Музее Карнавале сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходится видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.

В течение всех пяти актов Селимена почти не сходила со сцены.

После четвертого акта де Батц вскользь заметил:

– Я имею счастье быть лично знакомым с мадемуазель Ланж. Если вы хотите быть представленным ей, то мы можем пройти после спектакля в фойе.

Хотя осторожность шептала Арману: «Не поддавайся!», но ему не было еще и двадцати пяти лет, и мелодичный голос Ланж заглушал предостерегающий шепот совести, заставляя забыть даже долг относительно вождя Лиги.

Горячо поблагодарив услужливого приятеля, Арман весь остальной вечер с особенным нетерпением и натянутыми нервами ожидал того счастливого момента, когда большие карие глаза красавицы артистки одарят его наконец своим взглядом, а нежные губки произнесут его имя.

Глава 3

Когда по окончании спектакля молодые люди вошли в артистическое фойе, оно было полно народа. Бросив в него быстрый взгляд через открытую дверь, де Батц поспешно увлек приятеля подальше от Ланж, сидевшей в отдаленном уголке и окруженной почитателями с бесчисленными цветочными подношениями.

Арман и де Батц вернулись на сцену, где при дымном свете сальных свечей слуги убирали декорации, не обращая внимания на медленно прохаживавшихся двоих мужчин, погруженных в собственные мысли.

Заложив руки в карманы и опустив голову на грудь, Арман тихо ходил взад и вперед, бросал по сторонам быстрые взгляды каждый раз, когда на опустевшей сцене раздавались чьи-нибудь шаги или издали доносился звук женского голоса.

«Благоразумно ли ждать здесь? – пришло ему в голову. – Ведь де Батц сам сказал, что от Эрона и его шпионов мы никогда не отделаемся».

В фойе мало-помалу все затихало. Сначала удалились поклонники артисток, затем актеры. Последними покинули фойе артистки, спеша по расшатанной деревянной лестнице в находившейся позади сцены маленькой, темной, душной клетушке, носившей громкое название грим-уборных.

Арман и де Батц с нетерпением ожидали, пока все разойдутся. Когда толпа, окружавшая Ланж, немного поредела, Сен-Жюсту удалось бросить несколько взглядов на изящную фигуру девушки. Прохаживаясь между сценой и открытой дверью в фойе, он невольно любовался хорошенькой головкой в напудренном парике, соперничавшем белизной с нежным цветом кожи Ланж.