Иметь и хранить

В эту минуту на помосте у позорного столба в центре площади вдруг появился человек громадного роста и мощного телосложения, с умным, волевым, изборожденным глубокими морщинами лицом и пышной копной седеющих полос. Седина плохо сочеталась с его обликом, потому что был он далеко не стар. Я знал, кто он такой — мастер Джереми Спэрроу, пастор, прибывший в Виргинию месяц назад и пока не получивший прихода, однако в ту пору мне еще не доводилось с ним говорить. Неожиданно он без единого слова предупреждения запел на всю площадь благодарственный псалом. Голос у него был необычайно громкий, но красивый, проникновенный, и пел он с таким воодушевлением и страстью, что разбушевавшаяся толпа умилилась и замолчала. Напев тотчас подхватили два других пастора, к ним присоединился пропитой тенорок мастера Пори, и наконец мы запели все. Не в меру осмелевшие кавалеры опомнились, оставили девушек, и порядок был восстановлен. Губернатор и члены Совета сошли с крыльца и со всей подобающей торжественностью заняли место между девушками и двумя пасторами, которые должны были шествовать во главе колонны. Псалом был допет, барабанщик еще раз выбил оглушительную дробь, и процессия двинулась вперед, в сторону церкви.

Мастер Пори оставил меня, дабы занять место среди своих собратьев — членов Совета, толпа женихов и любопытствующих хлынула следом за приставом и сопровождающей его стражей, и на площади остались только я да священник, который первым запел псалом. Он спустился с помоста и подошел ко мне.

— Если не ошибаюсь, вы капитан Рэйф Перси? — спросил он. Голос его, глубокий и низкий, походил звучанием на басовый регистр органа.

— Он самый, — ответил я. — А вы мастер Джереми Спэрроу?

— Да. Малоумный проповедник, самый убогий, смиренный и ничтожный из служителей Господа.

Его мощный бас, атлетическое телосложение и свободная, смелая речь настолько не вязались с этим самоуничижительным признанием, что я едва удержался, чтобы не рассмеяться. Он это заметил, и лицо его, с виду на редкость грозное и воинственное, осветила улыбка — словно луч солнца вдруг заиграл на иссеченной волнами прибрежной скале.

— Я вижу, вас разбирает смех, — добродушно сказал он. — А между тем я говорю чистую правду. По духу я — кроткий Иов[18], хотя природе было угодно наделить меня телесной оболочкой Самсона[19]. Уверяю вас, она подходит мне еще меньше, чем какому-нибудь тощему замухрышке подошли бы штаны Фальстафа[20]. Однако почему вы остались здесь сэр, разве вы не пойдете в церковь?

— Будь это лондонский собор Святого Павла, я бы, пожалуй, пошел, — отвечал я. — Но здешний храм так мал, что почти вся толпа останется снаружи, и мы едва ли подойдем к двери ближе чем на пятьдесят футов.

— К главной двери — да, однако священники могут проходить и через боковую. Если хотите, я проведу вас. Наши пригожие дурочки идут медленно и, свернув в этот вот переулок, мы далеко их обгоним.

— Идет, — согласился я.

Мы свернули в переулок, сплошь засаженный табаком, обогнули дом губернатора и, обойдя процессию с фланга, достигли бокового входа еще до того, как девушки вступили в церковный двор. Однако у двери стоял на страже бдительный причетник.

— Я мастер Джереми Спэрроу, священник, прибывший месяц назад на «Саутгэмптоне», — объяснил ему мой новый знакомец. — Мое место на клиросе, любезный, так что, будь добр пропусти нас.

Причетник, раздуваясь от сознания собственной значимости, загородил собою узенькую дверь.

— Вас, достопочтенный сэр, я пропущу, ибо так велит мне долг. Однако этот джентльмен — не проповедник; я не могу позволить ему пройти.

— Ты ошибаешься, друг мой, — со всей серьезностью ответствовал мастер Спэрроу. — Сей джентльмен, мой достойный коллега, только что возвратился с острова Святого Брэндона, где он читает проповеди на шабашах ведьм; вот почему его костюм не вполне безупречен. Вхождение его во храм да падет на мою голову; посему — пропусти нас.

— Никому, кроме господ членов Совета, старших офицеров и священников, не дозволяется входить через западную дверь. Всякого, кто попытается войти в нее силой, будь он дворянин или простолюдин, надлежит арестовать, схватить, оштрафовать и лишить права приобрести себе какую-либо девицу в жены, — монотонно, как заученный урок, пробубнил причетник.

— Вот и хорошо, значит, пропусти нас поживее! — воскликнул я. — На, получай! — И с этими словами я вытащил из своего тощего кошелька шиллинг.

— Вот именно, получай, — повторил преподобный Спэрроу и, взмахнув кулаком, сшиб причетника с ног.

Тот так и остался лежать на пороге, сотрясая воздух потоком угроз, однако рука его жадно схватила шиллинг, который я ему бросил. Мы вошли в церковь; она была еще пуста, но через раскрытую главную дверь до нас доносились громкая барабанная дробь и нарастающий шум шагов.

— У меня есть возможность выбрать себе место, — сказал я. — По-моему, лучше всего встать вон у того окна. А вы останетесь здесь, на клиросе?

— Да, — ответил он со вздохом. — Я должен блюсти достоинство своего сана; посему я сижу на почетных местах, рядом с господами, носящими золотое шитье, хотя, по правде сказать, смиренность моего духа такова, что я бы чувствовал себя много лучше на скамье для слуг или среди негров, которых привезли сюда в прошлом году.

Не будь мы в церкви, я бы не выдержал и расхохотался, хотя по всему было видно, что сам он искренне верит в то, что говорит. Он сел на самый широкий и красивый из стульев, стоящих за обитым бархатом креслом губернатора, я встал возле облюбованного мною окна, и мы в полном молчании разглядывали друг друга, одни в пустой, убранной цветами зале, пока колокола, гулко ударив в последний раз, не смолкли и процессия не вошла в храм.

Глава III

В которой я поспешно женюсь

Долгая благодарственная молитва уже почти окончилась, когда я впервые увидел ее.

Она сидела футах в десяти от меня, в самом углу, и на нее падала тень от высокой спинки передней скамьи. Скамью позади нее занимал длинный ряд сельских красоток, краснощеких, пышногрудых, вовсю постреливающих вокруг себя глазами, в нарядах, украшенных множеством ярких лент. Я взглянул еще раз и увидел — и вижу поныне — розу среди хвастливых пионов и маков, жемчужину среди стекляшек, благородную Утрату[21] средь сонма деревенщин, несравненный образец всей земной прелести и красоты! Я глядел, не в силах оторваться, на это чудное лицо и видел в нем не только красоту и прелесть — я видел гордость, ум, пылкий нрав, решимость... и, наконец, стыд и гнев. Ибо, почувствовав, что я на нее смотрю, она подняла глаза и встретила мой взгляд; должно быть, он показался ей дерзким, оценивающим взглядом покупателя. Ее лицо, бледное и чистое, как небо вокруг вечерней звезды, вмиг залилось краской.

Она закусила губу, бросила на меня уничтожающий взгляд и тут же вновь потупилась, скрыв вспыхнувшие к нем молнии. Когда я взглянул на нее опять — на этот раз украдкой, из-под руки, которой я будто бы поправлял волосы, — в ее лице снова не было ни кровинки, а темные глаза неподвижно глядели на зеленые деревья и океан за церковным окном.

Служба окончилась, девушки поднялись со своих мест. Вместе с другими встала и она. Ее темное шерстяное платье, строгое, без единого украшения, облегающий шею узкий воротник, белый чепчик, казалось, ясно говорили: «пуританка», но я никогда не встречал пуританок, похожих на эту женщину — на ней бедный наряд смотрелся как королевский пурпур, отороченный горностаем.

Священник на амвоне благословил нас. Губернатор, члены Совета, офицеры и священники сошли с клироса и торжественно прошествовали к выходу, девушки двинулись за ними; а мы, женихи, долгих два часа подпиравшие стены и переминавшиеся с ноги на ногу, потянулись следом и вышли на прилегающий к церкви просторный зеленый луг. Здесь колонна распалась; обладатели пышных кружев и золотого шитья уселись на стулья, расставленные для них в тени огромного дуба, а священники — их было четверо — взошли на свои «кафедры» — четыре невысоких зеленых бугорка. Работы нынче предстояло так много, что одному пастору с одним алтарем было не управиться.