Торжище брака

Тамара поникла головой.

— Ты, конечно, права, тетя! Наш всемогущий Творец и наши друзья из невидимого мира проповедуют этот закон любви и прощения, и я, без сомнения, была бы более счастлива, если бы могла подняться до этого учения, делающего для нас нечувствительными личные обиды. Но что же делать, если мне это не по силам? Все, что я встречаю, все, что я вижу, возбуждает во мне только презрение и отвращение!

— Очевидно, мой друг, что среда, в которой ты живешь, вредно на тебя действует. Это необходимо изменить. Вот что мы с Иваром решили. Во-первых, я увезу с собой детей, которым тоже необходима перемена обстановки. Бесспорно, Фанни и Шарлотта прекрасные и верные женщины, но все-таки они не более чем служанки. Я заметила, что знания и манеры Оли и Гриши оставляют желать лучшего. Сама ты не можешь заниматься ими, этому мешают и твоя работа, и твое душевное состояние. Ты сделалась слишком нервна и раздражительна. У меня же они будут чувствовать себя гораздо лучше и получать рациональное воспитание.

Тамара страшно побледнела.

— Как! — вскричала она. — Ты хочешь, чтобы я осталась здесь одна, возложив на тебя все заботы о детях?

— Нет, я не оставлю тебя здесь, хотя и не могу сейчас увезти отсюда, — ответила с доброй улыбкой Эвелина. После такой ужасной болезни было бы опасно далекое зимнее путешествие; но в апреле, я полагаю, тебе можно будет приехать к нам в Стокгольм. Если ты хочешь, можешь даже насовсем остаться у нас, так как муж пишет мне, что ему удалось выхлопотать для тебя работу на осень. Кроме того, ты можешь заменить ему Эрика, уехавшего на два года в Германию и Италию для изучения живописи. Мы заживем по-прежнему, и наша любовь излечит твое сердце.

Слишком взволнованная, чтобы говорить, Тамара бросилась в объятия подруги своей покойной матери, так умно решившей все затруднения. Да, в этом тихом убежище ее душа найдет, наконец, покой! Ей жалко только расставаться со своим крестным отцом, с баронессой и… и с Магнусом. Но, во всяком случае, это был бы лучший выход.

VII

Через несколько дней после своего возвращения в Стокгольм госпожа Эриксон была чрезвычайно удивлена приходом старого Юстина, камердинера Олафа Кадерстедта. Прерывая свои слова слезами, старик объявил, что его господин умирает. Уже в продолжение нескольких месяцев силы его со дня на день ослабевали. Он не вставал более с кровати, и было очевидно, что приближался последний час. Прошлой ночью, дежуря у больного, Юстин заметил, что тот вдруг сильно заволновался и произнес имя Свангильды; думая, что барин бредит, старик не осмелился его беспокоить. Но немного погодя больной подозвал его и спросил, не знает ли он адреса господина Эриксона. Получив отрицательный ответ, он приказал утром же, наведя необходимые справки, попросить госпожу Эвелину навестить его, так как ему необходимо переговорить об очень важных вещах.

Не теряя ни минуты, Эвелина в сопровождении старого Юстина отправилась к больному. Ее сердце болезненно сжалось, когда она входила в слабо освещенную комнату умирающего, которого любила как родного и помнила молодым, красивым и счастливым.

— Благодарю, что вы пришли! Я счастлив, видя вас еще раз перед смертью, хотя и не мог никогда решиться возобновить наших прежних отношений, — прошептал больной, пожимая своей слабой рукой руку посетительницы. — Не плачьте, Эвелина! — прибавил он, чувствуя, как слезы смочили его пальцы. — Я теперь у цели! Все мои страдания остались позади. Я простил и нашел, наконец, покой для моей души. Бедная Свангильда! Она была наказана гораздо больше, чем того заслужила. Ее дневник, переданный мне дочерью, открыл передо мной целую бездну несчастья и страданий! Но оставим это. Я просил вас прийти ко мне, чтобы поговорить о ее дочери, о которой я имел этой ночью страшный сон или видение. Говорю: сон или видение, так как сам не могу отдать себе отчета, в состоянии сна или бодрствования произошло это со мной, но одно верно — я видел Свангильду! Она была одета в белое платье и имела на шее медальон, бывший на ней в день нашего обручения. Свангильда была так же молода и прекрасна, как и тогда, но только страшно печальна. Наклонясь ко мне, она сказала умоляющим голосом: «Олаф, ты обещал моей Тамаре помощь, поддержку. Смотри же!» С этими словами она протянула руку, отбросившую от себя длинный луч света. В дальнем широком конце этого луча я увидел простую комнату. Там на кровати лежала бледная, худая девушка, в которой я с трудом узнал Тамару — это чудное дитя, принесшее мне покой и утешение! Повторив еще раз: «Олаф, подумай о Тамаре!». Свангильда исчезла, а вместе с ней и мое видение, но я убежден, что с этим бедным ребенком что-нибудь случилось! Скажите мне, что с ней?

— О, Тамара много страдала, я понимаю, что это должно было очень огорчать душу бедной Свангильды! И она обратилась только к вам, Олаф, с мольбой помочь ее ребенку! — ответила с волнением Эвелина. — Затем в кратких словах она передала ему все, что случилось с Тамарой со времени ее отъезда из Швеции: гибель состояния, смерть Ардатова, позорный отказ Тарусова и, наконец, мужественную борьбу молодой девушки за то, чтобы быть в состоянии содержать своим трудом себя и детей — борьбу, приведшую ее на край могилы, от которой она спаслась только чудом.

Кадерстедт слушал ее с восхищением, смешанным с жалостью.

— Бедное дитя!.. Честная и гордая, какою я ее и считал! Но отчего она ничего не написала мне? Ведь я говорил, что во мне она найдет самого лучшего друга. И вы, Эвелина, отчего вы не предупредили меня?.. Впрочем, лучше поздно, чем никогда! Так как моя дорогая Свангильда сама просила меня за нее, я знаю, как нужно поступить. Я попрошу вас прийти ко мне завтра утром в одиннадцать часов с вашим мужем, и мы поговорим об этом деле.

Поговорив еще немного о прошлом, Эвелина, видя утомление больного, ушла домой с сердцем, полным радости и надежды. Она не сомневалась, что Кадерстедт обеспечит будущность сироты.

Ее предположения еще более окрепли, когда, придя с мужем на следующий день к Олафу, она увидела у его постели доктора, священника и нотариуса, окончившего писать какой-то документ, который он прочел затем вслух. Это было форменное завещание, в силу которого Олаф Кадерстедт передавал Тамаре Ардатовой, дочери Николая Ардатова и Свангильды Левенскиольд, все свое состояние из капитала в миллион шестьсот тысяч рихсталеров, лежащего в банке, а также двух имений и дома в Стокгольме со всем, что в них находится: мебелью, серебром, бриллиантами и произведениями искусства, что тоже составляло сумму около миллиона. Далее шли распоряжения о выдаче сумм некоторым лицам.

Эриксон и его жена были поражены. Они никак не подозревали, что Кадерстедт был так богат. Эвелина робко заметила, что, может быть, это завещание лишает прав законных наследников.

— Я один на свете с тех пор, как умерла моя единственная сестра, так что моя последняя воля никого не лишает прав, — ответил Кадерстедт, подписывая завещание.

По окончании необходимых формальностей все удалились, за исключением Эриксона и его жены. Несмотря на видимую усталость, больной был очень весел и оживлен.

— Скоро я скажу Свангильде, что дал Тамаре все права, которыми пользовалась бы моя собственная дочь. О, отчего она не обладала энергичным и рассудительным характером этого странного ребенка! Мы никогда не расстались бы… Я только два раза видел Тамару, но она внушила мне глубокое уважение к себе.

— Взгляни, Эвелина, на глаза господина Кадерстедта! Ведь это глаза Тамары… положительно тот же взгляд! Разве ты этого не заметила? — спросил удивленный Эриксон.

— Правда, эти глаза всегда напоминали мне кого-то, но кого именно — я не могла определить.

— Конечно, это очень странный случай, но тем справедливее, чтобы наследница моих глаз владела бы и моим имуществом, — заметил, улыбаясь, больной. — Когда вы известите ее о моем решении?

— Я думаю, нужно немного подождать, чтобы силы ее еще окрепли. Я боюсь, что такая неожиданная перемена в положении сильно взволнует ее, а это может вредно отозваться на здоровье.