Запретная страсть

Они начали спускаться по узкой тропинке, расположенной среди скал. На влажных камнях было скользко, и Эдварду все время приходилось поддерживать ее под руку, чтобы она не поскользнулась, ведь на Элизе были легкие матерчатые туфельки, пригодные для бала, но не для прогулки на побережье.

Опять ее маленькая, но крепкая ладонь лежала в его руке, и опять им овладело странное наслаждение от такой близости, от осознания своей физической силы, которой она так доверчиво подчинялась. В ее доверчивости было нечто волнительное и щемящее душу. Прежние его любовницы, слишком жеманные и чувствительные, чуть ли не падавшие в обморок при малейшей тревоге, нисколько не трогали Эдварда и не вызывали у него никакого желания оберегать их, но с Элизой все было иначе. Как более сильный, он добровольно делился своей силой с более слабым, поскольку догадывался, что Элиза никогда не попросила бы его о помощи, как бы тяжело ей ни было. Даже перед реальной угрозой упасть со скалы и разбиться она не подавала виду, как ей страшно.

Тропинка привела их к проходу между скал, уходивших прямо в море и укрывавших от любопытных глаз.

— Может, войдем в воду? — предложила она.

— Давай. Здесь за скалами нас все равно никто не увидит.

Лицо Элизы раскраснелось от удовольствия, словно лицо ребенка, радующегося предстоящей забаве. Она скинула туфли и стянула узорчатые чулки. Вид ее обнаженных ног взволновал Эдварда, он не мог без тайного волнения смотреть на ее тонкие лодыжки и стройные икры. Той ночью, когда он затащил ее в постель, она была почти обнаженной, но страсть, охватившая его сейчас, нельзя было сравнить с тем грубым вожделением, которое он испытывал в постели. На душе у него стало светло и радостно, его теперешнее состояние не имело ничего общего с теми ощущениями, которые он испытывал при общении с женщинами.

Глядя на ее оживленное лицо, он, в свою очередь, быстро скинул башмаки и чулки. Взяв ее за руку, он первым осторожно ступил в воду, чувствуя, как ее ледяной холод остужает вспыхнувший в нем пламень.

Элиза последовала за ним, судорожно уцепившись за его руку. Набежавшая волна ласково обняла ее ноги. Зеленые глаза Элизы, в которых словно отражался цвет моря, сверкали как настоящие изумруды; от холода и возбуждения ее щеки раскраснелись, отчего ее веснушки выглядели еще ярче и очаровательнее.

Не боясь холодной воды, она смело зашла в воду по колено. Зачерпнув ладонью воду, она попробовала ее на вкус и тут же сплюнула. Но в этот миг их обоих настигла большая волна, окатившая их водой до пояса.

— Мне бы надо было тебя предупредить, — виновато сказал Эдвард. — Морские волны неодинаковы по своей высоте. Жаль, теперь твое платье испорчено.

— Чепуха, высохнет. Платье не стоит того удовольствия, которое я получила от знакомства с морем.

Глядя на нее, Эдвард верил, что не платье, каким бы роскошным и вызывающим оно ни было, сделало Элизу красавицей. Только теперь он начал понимать и тоньше, чувствовать ее обаяние и красоту.

Он не мог отвести от нее взгляда. Нет, она не была красива той общепризнанной яркой красотой, которая сразу бросается в глаза, но, как ни странно, она была для него более желанной, чем все светские красавицы. Эдварда охватило острое желание обнять ее, прижать к себе, осыпать поцелуями ее лицо, грудь… «Мало ли чего тебе хочется». Эдвард мысленно осадил себя. Но в самом деле, что такое с ним происходит? Сколько раз в прошлом он заходил намного дальше в своих отношениях с женщинами: но ни до, ни после интимной близости, он не испытывал никакой излишней сентиментальной чувствительности.

Когда они выбрались на берег, Элиза подняла из воды длинную ленту водорослей и обмотала ее вокруг шеи.

— Ожерелье русалки или сирены, — пошутила она. — Как знать, может быть, оно обладает волшебной силой?

Возможно, так оно и было. Элиза словно околдовала его, точно так же как русалки очаровывали простых смертных, которые подглядывали за их играми в воде. Эдвард действительно чувствовал себя если не очарованным, то, во всяком случае, ослепленным любовью. Иначе невозможно было объяснить неведомо откуда возникшее безудержное желание заключить ее в объятия и целовать, ласкать ее до безумия.

Когда Элиза выжала свою мокрую юбку, ему в голову пришла неожиданная мысль. Она так радовалась никчемному украшению из водорослей, тогда как всего лишь вчера ее оставило совершенно равнодушным настоящее ожерелье из золота и драгоценных: каменьев.

— Ты так можешь заболеть, — упрекнул он ее.

— Вздор. У меня прекрасное настроение. Сейчас выйдет солнце и сразу станет теплее. Кроме того, тетя никогда не баловала меня с детства, так что я совсем не неженка.

— Как я погляжу, тебя мало кто баловал, не так ли? — сказал Эдвард, сгорая от желания заняться именно этим.

От его вопроса Элизе стало неловко. Восторг, вызванный игрой среди волн, увлек ее, а его необычная доброта заставила забыть об осторожности. Нет. Она не должна признаваться в том, как ей порой хочется опереться на чье-либо плечо. Слишком опасно подпускать его так близко.

— Моя мама очень любила меня и всегда баловала. Но она умерла, когда мне было восемь лет.

Элиза запнулась, не зная, что говорить дальше. Прежде всего надо было во что бы то ни стало справиться с волнением, которое вызвал не столько сам вопрос, сколько участие, с каким он был задан. Его вопрос попал в цель. Элизе на миг даже стало страшно: неужели он так хорошо разбирается в том, что происходит в ее душе, в ее переживаниях и слабости?.. В полной растерянности она пробормотала:

— Я часто жалею о том, что не могу поговорить по душам с моей мамой. Мне хотелось бы расспросить ее о многом, особенно о ее жизни.

— Какой же я эгоист! — вдруг вырвалось у Эдварда. — Ты не подавала виду и даже утешала меня.

— О чем ты? Я не понимаю.

— Я постоянно жаловался тебе на мою мать. Но моя мать, какой бы она ни была, жива, а твоей давно уже нет, и ее кончина, конечно, не может не огорчать тебя.

Тактичная и добрая Элиза тут же поспешила его успокоить:

— Вовсе это не эгоизм. У тебя были все основания для того, чтобы поделиться наболевшим. Детские обиды запоминаются на всю жизнь. Да, моя мать умерла, но она любила меня. Я до сих пор помню ее ласки и заботу. Однажды, когда в доме почти нечего было есть, она купила мне на последние деньги куклу. Она научила меня, что значит любить.

— В отличие от твоей моя, конечно, не учила меня любви. Но все равно я вел себя как избалованный, капризный и плаксивый мальчишка.

— Нет-нет, ты злишься на свою мать вовсе не из-за каприза или природной раздражительности. Ее ненависть к тебе не поддается никакому объяснению. Иногда мне кажется, что она действительно не твоя мать. Невозможно представить, чтобы мать могла быть так жестока к своему ребенку.

Эдвард внезапно оживился:

— Неужели ты стала думать иначе? Может, ты нашла в твоих гороскопах какое-то указание, что она не моя мать? Или нечто такое, что наводит на подобную мысль?

Понимая, насколько важно для него ее мнение, Элиза отвечала крайне осторожно:

— Не знаю. Я провела много времени, стараясь как можно лучше во всем разобраться. Но несмотря на все мои усилия, я сумела понять только одно: во всем этом есть что-то странное и загадочное. Но что именно, я пока не могу сказать.

— В таком случае мои подозрения верны. Должно быть, она не моя мать.

Элиза вынуждена была поправить его:

— Гороскоп не может дать точный ответ на такой вопрос. Жаль но не может. Конечно, тебе очень хочется узнать правду. Но если для тебя это так важно, то почему бы тебе не потребовать у миссис Этуотер откровенного ответа? Нет худшей муки, чем терзаться неизвестностью.

— Было бы еще хуже, если бы мои подозрения не подтвердились. Потомку Черного Невилла и родному брату Джеймса и без того нелегко жить. Но если у меня отнимут последнюю надежду, то даже не знаю, смогу ли это пережить.

И опять выражение неподдельного искреннего отчаяния на его лице составило яркий контраст с его намеренно равнодушной позой. Элиза, охваченная сочувствием, намеренно отвернулась, чтобы не выдать своего отношения к нему, побороть желание утешить его. Нет, он не искал ее сострадания. Ее выдержка и спокойствие, только эти качества вызывали его на откровенность. Позволь она себе избыток нежности и сожаления, и тогда нарушилось бы то хрупкое равновесие, установившееся между ними. Нет, лучше по-прежнему притворяться, кривляться и отвлекать его от мрачных мыслей.