Рабыня порока

Она пожала плечами и, ни слова не сказав ему в ответ, спокойной поступью пошла к ограде Летнего сада.

IX

В качестве столичного губернатора светлейший Меншиков обязан был ежедневно объезжать город и о всем замеченном им каждое утро доносить лично императору.

Во всякое время года и во всякую погоду князь совершал свою прогулку по городу, выезжая из дома рано утром.

Тройка лошадей, запряженная в красивую модную повозку, ожидала его давно у подъезда занимаемого им дома.

Несколько дней спустя после того, как он убедился в том, что Марья Даниловна начинает мысленно изменять царю и увлекаться Орловым, Меншиков сидел в своей комнате и в сотый раз, может быть, обдумывал наивернейшие способы, чтобы погубить Марью Даниловну, которую ненавидел теперь от всей своей души.

Не придумав ничего подходящего, он пришел в дурное расположение духа и, стукнув кулаком по столу, стал одеваться к выезду.

В это время вошел его денщик и доложил, что поданы лошади.

– Знаю, – резко ответил князь, – того ради и одеваюсь.

Денщик, однако, не уходил и переминался с ноги на ногу у порога.

– Что тебе еще? – сурово спросил его князь.

Денщик доложил, что приехал полковник Экгоф и желает видеть князя по экстренному делу.

Князь терпеть не мог никаких экстренных дел и еще больше не любил ради одного дела откладывать другое, уже задуманное. Но сегодня он был не в духе, и потому тотчас же рассвирепел и крикнул денщику:

– Полковник Экгоф! Что ему еще от меня нужно? Мне некогда с ним растабарывать. Пусть завтра заедет.

Но не успел он проговорить этих слов, как дверь отворилась, и в ней показался сам полковник Людвиг Экгоф.

– Простите меня, ваша светлость, – спокойно и с достоинством проговорил он, – но у меня тоже нет времени заезжать завтра.

Меншиков злобно взглянул на него из-под своих седых бровей.

– Стало, ты нынче у дверей подслушиваешь, Экгоф, – сказал он ему.

– Нет, князь. Но я, долго поджидая ответа, пришел в нетерпение и подошел к дверям. Я услыхал ваши речи. Мне ждать некогда, и с позволения вашей светлости я тотчас же доложу то, что имею сказать.

– Говори, коли так, – пожав плечами, ответил ему Меншиков, внутренне удивляясь его смелости и необычайной настойчивости. – Что развесил уши, ступай! – накинулся он на денщика, который немедленно вышел. – Говори же! – крикнул князь Экгофу, топнув ногой.

Он даже кивнул ему головой на кресло, но сам не сел, а продолжал одеваться.

– Говори! – еще раз повторил он, видя, что полковник медлит. – Или я тебя отсюда вышвырну. В чем твое дело, если у тебя есть таковое?

Наконец, после некоторой внутренней борьбы с самим собой, Экгоф решился:

– Дело идет об одной преступнице, князь, которую я хочу предать вашему усмотрению.

– О преступнице? О какой там еще преступнице, говори толком и не тяни по-пустому.

– Ее зовут… Марьей Даниловной Гамильтон, но у нас ее называют Гамонтовой.

Рука Меншикова дрогнула при этих словах так сильно, что он оторвал дорогую застежку от своего камзола.

С быстротой молнии князь очутился около полковника и, глядя на него загоревшимся взором, вскрикнул:

– Ты говоришь про Гамонтову, что в близких прислужницах у императрицы и что император…

Он сдержался и умолк, вопросительно глядя в глаза полковнику.

– Про нее самое.

– Что ты шутки шутить вздумал? – все больше и больше волнуясь, заговорил князь. – Какая она преступница, в своем ли ты уме, полковник?

– В своем, светлейший князь, и повторю, коли велишь, свои слова не токмо перед тобой, но и перед коллегией.

– Какие-нибудь бабьи выходки, а ты преважно называешь их преступлениями? – с упавшей надеждой в голосе проговорил Меншиков.

– Марья Даниловна настоящая преступница, князь. И если твоя светлость готова выслушать меня…

– Говори. Говори же все, что знаешь.

– Знаю я многое и все скажу, что знаю. Ее преступления неисчислимы и страшны и, если позволите…

– Как «если позволю»! Я слушаю тебя обоими ушами. Только, бога ради, не тяни, говори скорее!

Полковник подошел к князю и начал свой донос:

– Я давно знаю эту женщину, – сказал он, – со дня ее прибытия в столицу.

Меншиков усмехнулся.

– Ведомо мне то. Ведомо и то, что вы любили друг друга. Что же дальше?

– Но я не знал в то время, кто она.

– А теперь знаешь?

– А теперь знаю. Помните, князь, царю было донесение, что князь Реполовский бесследно пропал из усадьбы Стрешнева?

– Помню.

– Помните и то, что в усадьбе Стрешнева был пожар и сгорел и при этом сам владелец и еще одна карлица.

– Слыхал что-то, да точно не упомню того. Но что из этого?

– Князя Реполовского убила Марья Гамонтова, как и Стрешнева. Усадьбу сожгла она же и, выкрав деньги и драгоценности, бежала сюда.

– Что ты говоришь! – почти радостно вскрикнул Меншиков.

– Да, но это еще не все.

– Как не все?!. Да это совершенно достаточно, чтобы отрубить ей голову.

– Это еще не все. У нее было двое детей, и обоих она убила…

Экгоф замолчал, провел рукою по лбу, как бы отгоняя от себя дурное видение.

Меншиков тоже молчал.

Он, очевидно, в настоящую минуту обдумывал все, что только что услыхал от полковника, и рассеянно смотрел на него.

Затем Экгоф продолжал:

– Вот ее преступления, князь… таковые страшные преступления, каковым трудно было бы поверить, если бы не…

– Если бы не… что?

– Если бы не было налицо очевидца.

– И этот очевидец?.. – быстро спросил Меншиков.

– Очевидец и сообщник этот – некий цыган Алим, – ответил Экгоф. – Заметьте, ваша светлость: и сообщник.

– Ты его видел, говорил с ним?

– И видел, и говорил.

– Где же он теперь? – с беспокойством осведомился Меншиков.

– Он, по моему приказанию, взят под стражу и содержится под крепким караулом, – успокоительно сказал Экгоф.

– А! – облегченно вздохнул князь. – Но почему сей очевидец и соучастник преступлений сей распутной женщины донес на нее тебе?

– Потому, что он был исполнителем ее преступлений, слепым орудием в ее руках, ослепленный ее красотой и обольщенный ее обещанием уйти с ним в табор. Она обманула его, и он теперь мстит ей.

– Так. Сие мне понятно. Но непостижимо, почему цыган отправился с доносом к тебе именно?

– Я забыл сказать вашей светлости, что цыган сей служит под моим ведомством в царевой кузнице кузнецом.

Теперь, по-видимому, Меншиков понял все нити и основания доноса и успокоился. Все это не было ни оговором, ни вымыслом, все это было весьма правдоподобно и естественно.

Довольная улыбка появилась на его лице.

– Ее следовало бы немедля нимало, без всякого сожаления, тотчас же раздавить каблуком, как давят ядовитую гадину, – сказал он. – Это не человек и не женщина, а монстр, зверь и даже хуже зверя, ибо и зверь не душит своих детей, а имеет о них заботу и попечение.

– Да, это истинно. Если бы я это знал раньше, может быть, я сам убил бы ее.

– Так, так… – задумчиво проговорил Меншиков, очевидно, что-то обдумывая. – Ты любил ведь ее, я знаю. Она красива, молода… Нет, ни ты, ни я не могли бы убить ее… потому что оба были увлечены ею. Но правосудие сделает за нас должное и воздаст ей по делам ее. Итак, Стрешнев убит ею… Неважный офицер, однако, с честью делавший поход под начальством фельдмаршала Шереметева. Помню, государь опалился на него за то, что он просился в военное время в вотчину…

– На свидание с Марьей… Там-то, в вотчине, он и схватил болезнь, спасая Марью из пруда, куда она бросилась, якобы ненароком, с ребенком.

– С ребенком! Ага… и что же вот этот-то ребенок…

– И утонул.

– Понимаю.

– А князь заболел, был обокраден и сожжен вместе со своим домом. Прошу вас, князь, – прибавил Экгоф, – не думайте, что этим доносом я хочу отмстить ей за отверженную любовь или измену… Узнав о столь важных ее преступлениях, я решил, что лучше бы мне было никогда не встречаться с ней и что донести на нее вашей светлости – моя прямая обязанность.