В постели с наставником (ЛП)

Дункану нравилось обнимать ее со спины, ловя ее груди в ладони, а после ловить ее сбившееся дыхание поцелуем.

Они не праздновали Рождество, ибо каждый день был для них чудесным даром. Днями напролет они не выбирались из постели, где лежали, сплетаясь ногами, ели из одной тарелки, пили из одной кружки, кормили друг друга, но чаще забывали о еде и вкушали наслаждение, которое дарили друг другу их тела.

И еще они пели.

С особенным удовольствием она пела непристойные куплеты, только теперь в полной мере понимая смысл содержавшихся в них намеков на физическую любовь. Голос ее, наконец-то вырвавшись на волю, звучал как никогда звонко. И когда они пели вместе, их голоса переплетались и дразнили друг друга словно прикосновения тел.

Однажды ночью, когда он, одной рукой обнимая ее, лениво перебирал струны, она очертила пальцами грань полированного корпуса гиттерн, гладкого и округлого, словно чрево беременной женщины.

— Замечательный инструмент.

Он гордо улыбнулся.

— Я сделал его сам, своими руками.

— Научишь меня играть?

Дункан без колебания вручил ей драгоценный инструмент, и она неловко установила его на коленях. Множество раз она видела, как он перебирает струны маленькой щепочкой, но смотреть — не значит делать. Он создавал мелодию легко и свободно, в то время как ее пальцы оказались способны породить только неуклюжее бренчание.

Он обнял ее со спины, и задал ее пальцам правильное положение на грифе.

— Теперь проведи по струнам.

Научившись простенькому мотиву из трех аккордов, она с энтузиазмом исполнила его несколько раз, жалея о том, что петь у нее получается много проще.

— Это труднее, чем учить латынь, — сконфуженно призналась она, возвращая ему инструмент.

Он рассмеялся.

— Может быть, но у музыке у тебя больше способностей.

Она шутливо ущипнула его и вздохнула.

— Подумать только, как же мне не хватало пения.

— У тебя чудесный голос.

— Мама говорила, что голос — единственное, что есть во мне от женщины.

— Тут я бы с нею поспорил, — озорно ухмыльнулся он.

Она улыбнулась и подсунула ступни под его теплое бедро, упиваясь своим женским счастьем и слушая, как он подбирает мелодию.

— Расскажи мне о своей матушке, — вдруг попросил он.

Во рту у нее пересохло.

В эти благословенные дни она и думать забыла о своих секретах. Он узнал, что она женщина, но не узнал, из какой семьи. Что, если ее последняя тайна вызовет у него еще большее негодование? Проверять это предположение она была еще не готова.

— Что именно? — спросила она с деланным безразличием.

— Какой она была? Вы похожи?

«Была». Он все еще думает, что оба ее родителя умерли. Поправлять его она не стала.

— Она была сильной женщиной.

— Значит, похожи.

Джейн так не считала. В свое время ее мать была богата и владела землями столь обширными, что мужчине они могли бы гарантировать место в Палате лордов. Но со смертью ее царственного покровителя все ее могущество сошло на нет, а земли указом парламента отошли ее мужу, который промотал все до последнего гроша и умер.

Оставшись без мужской поддержки, мать растеряла всю свою силу. В этом смысле Джейн совсем не стремилась быть на нее похожей.

— Но за эту силу ее… скажем так, недолюбливали.

— Так уж заведено в мире, — произнес он, медленно водя рукою по струнам. Она, наконец, вспомнила эту мелодию. Он играл ее в ночь, когда они впервые занимались любовью. — Сильных всегда не любят, и мужчин, и женщин. Она была такая же светловолосая, как ты?

Джейн покачала головой.

— Нет. У нее были темные волосы, и глаза тоже. — Солей унаследовала от матери цвет волос, а вот глаза ни у одной из дочерей не были карими.

— Значит, ты пошла в отца?

— Да. — Она улыбнулась, вспомнив пышную золотистую гриву покойного короля. Сходство с царственным отцом доставляло Джейн немалую гордость, когда она была маленькой. Она воображала себя принцем, который может получить все, что только пожелает — стоит лишь протянуть руку.

Впрочем, разговор об отце лучше отложить на потом.

— Что это за песня?

— Рано пока называть это песней.

Значит, он сложил ее сам.

— А слова уже есть?

— Так, несколько строк. — Он заиграл мелодию с начала и запел.

Смотреть на тебя приятно моим глазам, ласкать тебя приятно моим ладоням, целовать тебя приятно моим устам, любить тебя дорого моему сердцу.

Позволь возлечь с тобой рядом, позволь любить тебя вечно.

Он замолчал, а музыка лилась дальше.

— Конец я еще не придумал.

Она задержала дыхание.

Множество раз она всматривалась в его глаза, пытаясь прочесть его чувства, но только теперь поняла, где они скрывались все это время. Они струились сквозь его пальцы, складываясь в слова, превращаясь в музыку, обнажая перед ней его душу. Каждое слово и каждая нота наполняли ее сердце радостью, подобной той, что он уже подарил ее телу, и сердце ее забилось в одном ритме с дрожанием струн.

Наконец, последняя нота уплыла в воздух и затихла. Что же дальше? Она замерла в ожидании. И встретилась взглядом с его серыми, полными надежды глазами.

Он отложил инструмент в сторону, и они тесно обнялись. Он нежно гладил ее волосы, а она, закрыв глаза, уютно и расслабленно устроилась у его груди, слушая, как стучит его сердце.

— Да, — шепнула она, отвечая на вопросы, прозвучавшие в песне. — Навсегда — да.

Позднее, ночью, она задумалась, что означает это слово — навсегда.

Всю жизнь она наблюдала, как мужчины ставят себя выше женщин, и обещала себе сделать все, чтобы не попасть в зависимое от них положение.

Когда она жила в Виндзорском дворце, у нее, как у дочери короля, было все — еда, одежда, защита. Невидимые слуги, коих во дворце было несметное множество, разжигали камины, приносили одеяла, исполняли любые ее желания.

Потом они лишились всего. Дважды. Сначала по вине парламента, потом из-за мужа ее матери.

Десять лет, пока они жили в маленьком доме в деревне, каждое полено, каждый кусок хлеба был на счету. Потом Солей вышла замуж. У них снова появились еда, одежда и защита. Конечно, роскошествовать, как в былые времена, не приходилось, но все самое необходимое было в достатке.

Тот факт, что миром правят мужчины, был для нее очевиден. Но она выросла в доме, где мужчин не было, и потому не имела точного представления, как они этого добиваются. В ее глазах они шагали по жизни и по праву рождения присваивали себе все, что полагали своим.

Только пожив среди них какое-то время, она поняла, что их доля не так проста, как кажется.

Еда и питье не появлялись из воздуха. Любые жизненные блага им приходилось зарабатывать тяжким трудом. Все, что мужчина мог назвать своим, добывалось потом и кровью, благодаря силе его рук, упорству его воли и остроте его разума.

Она серьезно заблуждалась на счет мужчин. Когда они приходили в возраст, их выставляли за дверь, и пробиваться в жизни они должны были сами — своим трудом и умом. Однако по поводу женщин она никогда не питала иллюзий. Если мужчин выставляли за дверь, то женщин запирали в четырех стенах.

Устройство жизни не изменилось с тех пор, как она сбежала из дома. Изменилось другое — она сама.

Раньше она и помыслить не могла, что ею завладеет любовное безумие. Она не думала, что может возжелать мужчину так, как она возжелала Дункана, что будет искать и находить радость в соитии, что будет наслаждаться тем, насколько разные их тела и тем, насколько идеально они подходят друг к другу. Она хотела, чтобы это волшебство задержалось с нею надолго.

Навсегда.

Но если Джон исчезнет, в жизни Джейн больше не будет латыни. Нельзя будет, нацепив шоссы, вольно бродить по улицам, получать знания, распевать в пивной песни вместе с друзьями-студентами. С мечтами увидеть Париж или Рим придется навсегда распрощаться.

А если с Дунканом, не приведи Господь, что-то случится, то она окажется совершенно беспомощной и беззащитной.