Торжество на час

Но Анна того и добивалась. Ее ответ королю был двусмысленным. Не смея отказать ему, она старалась выиграть время.

Но сегодня вечером она поняла, что будет вынуждена ответить определенно. Если бы он не был королем! С одной стороны, она не могла простить его, но с другой — и не хотела терять его.

Генрих ждал ответа, но Анна молчала в замешательстве. Обиженный ее колебаниями, он тем не менее пришел ей на помощь. Постаравшись сбросить с себя всякую монаршую величественность, он придвинул кресло и сел рядом с ней. Взяв ее руку с уродливым пальцем в свои, он просто сказал:

— Умоляю тебя, скажи мне откровенно, сможешь ли ты полюбить меня?

Анна была тронута и благодарна ему за эту простоту. Повернувшись к нему, она другой рукой стала нервно перебирать жемчужинки, пришитые по краю его рукава.

— Я все еще не могу поверить в это, — тихо проговорила она. — Мне иногда кажется, что Ваше Величество смеется надо мной.

— Ради всего святого, Нэн, разве похоже, что я шучу? — воскликнул он сердито и вместе с тем удивленно. — Неужели человек в моем положении, когда каждый его поступок на виду у всех, будет выдумывать различные поводы, чтобы увидеться с женщиной, писать ей нежные письма и скакать каждый раз по пятьдесят миль в один конец, если он не любит ее?

— Но, поступая так, Ваше Величество умаляет свое королевское достоинство, — пробормотала Анна, на которую вдруг нашло чувство уничижения.

— Разве не течет в твоих жилах кровь Плантагенетов, как и в моих? — возразил он.

Действительно, они были равны в этом, через своих матерей. Анна знала, что принадлежность к знатному роду Плантагенетов составляла предмет неимоверной гордости для Генриха, гордости, граничащей с навязчивой идеей. Интересно, не это ли, в первую очередь, привлекло его в сестре Мэри и в ней самой, а вовсе не красота и очарование?

— Так странно… Вам стоит только пожелать, — она замялась, не зная, как обратиться к нему в этом новом для нее положении, — и любая женщина будет счастлива…

— Как видишь, нет, — возразил он с горечью. — И мне не надо никого, кроме тебя. Скажи же, наконец, найдется ли в твоем сердце место для меня?

Анна сочла благоразумным встать и отойти в другой конец комнаты. Ее движения напоминали Генриху грацию робкого молодого оленя, на которых он так любил охотиться. И никогда еще не чувствовал он в груди такого сладострастного пыла. Даже то, как она вдруг перешла от дружеской беседы к холодному официальному тону, сводило его с ума.

— Ваше Величество знает, что мы, Болейны, имели все основания относиться к вам с любовью и уважением… — начала она.

Но он не дал ей закончить. Вскочив с места, он возбужденно заговорил:

— Нэн, Нэн! Как ты можешь так разговаривать со мной? Как будто я чужой человек, а ты глупенькая жеманница? Ты же знаешь, что уже год, как я умираю от любви к тебе!

Она различила в его голосе еле сдерживаемую страсть и не стала разжигать этот огонь сильнее. Но то кокетство, которое было неотъемлемой частью ее натуры, все-таки нашло выход: она посмотрела на Генриха полуобернувшись, через плечо, с чарующей соблазняющей улыбкой.

— Но чего же вы хотите от меня? — спросила она, заранее зная ответ.

— Разве я не писал тебе об этом? Или ты хочешь, чтобы я произнес это вслух?

В одно мгновение он оказался рядом с ней и с силой привлек к себе. Он прижал ее к себе крепко, грубо, так что драгоценные камни, украшавшие его камзол, царапали ей грудь.

— Нэн, я не знал, что ты такая лицемерка. Ты вся дрожишь, — засмеялся он ликующе. — Не потому ли, что вся твоя холодность — напускная, и ты не в силах притворяться, когда слышишь признание в любви?

Он приподнял ее подбородок, так что она вновь могла дышать. Устремленные на нее глаза были полны любви и восторга.

— Я хочу, чтобы ты стала моей любовницей и моим другом, — сказал он ей. — Я устал делать вид, что еду сюда поохотиться на оленя или поговорить с твоим отцом. Больше всего я хочу объявить всему свету, что ты моя, чтобы все завидовали мне. Но как я могу сделать это, если я, может быть, обманываю самого себя, и ты не питаешь ко мне никаких чувств?

Анна молчала. Она стояла, не двигаясь, в полуобморочном состоянии. У нее не было сил сопротивляться его поцелуям. И тогда он выложил то, что ему казалось решающим доводом.

— Послушай, Нэн, — сказал он, жадно вглядываясь в ее очаровательное лицо, — если ты станешь мне настоящей и верной любовницей, отдашься мне и телом и душой, я дам тебе не только высокое положение. Я оставлю всех других женщин. У тебя не будет соперниц, Нэн. — Он выпустил ее из объятий, так чтобы она могла ответить ему. — Теперь ты знаешь, что я хочу от тебя, моя любимая. И что я могу дать тебе, — сказал он мягко и нежно.

Но она по-прежнему молчала. Он резко отвернулся от нее и стал мерить комнату большими тяжелыми шагами, то и дело бросая взгляд на ее опущенное лицо.

— Для тебя ничто, если я, Генрих Тюдор, стану твоим верным слугой? Если все, в том числе и твой могущественный дядя, будут склонять перед тобой голову? — сыпались на нее гневные вопросы.

Умолять женщину, просить ее о снисхождении — это было для него совершенно новым ощущением. Кроме сыновей, да еще развода, которого он так жаждал опять же для того, чтобы иметь их, жизнь никогда и ни в чем не отказывала ему. И сейчас в его голосе слышалась вся гамма переживаемых им чувств: от мрачного недоумения до бешеной ярости. Возможность того, что ему могут отказать, не укладывалась у него в голове.

Наконец, немного успокоившись, Генрих подошел к столу, где были разложены листы с проектами герба Ормонда, просмотрел и бросил их обратно на стол.

— Даже если ты не любишь меня, — произнес он надменно, — вы, Болейны, всегда были расчетливы.

Стрела попала в цель. Анна не была святой. Перед ней открывалась блестящая дорога. Драгоценности, наряды, развлечения, завистливые взгляды окружающих, — жизнь, которая может предоставить ей все удовольствия, и она, очаровательная Анна Болейн, предмет всеобщего поклонения. Она сможет возвысить и озолотить тех, кого любит. И наказать тех, кто унизил, оскорбил ее. Ах, какое это наслаждение — отомстить.

И сильнее всего была возбуждающая мысль о неукротимой страсти Генриха Тюдора. А если его объятия заставят ее предать пусть потерянную, но неумершую любовь?

Нет, она не поддастся на уговоры! Усыпанная розами дорога славы поблекла в воображении Анны и стала исчезать. Душа ее потянулась к Богу, к искренней прямоте и чистоте. И в то же время ее охватил страх. Как будто страшная бездна разверзлась перед ней, темная бездна греха.

В ужасе она отпрянула от стоявшего перед ней короля и упала перед ним на колени.

— Я думаю, предложение Вашего Величества унижает нас обоих, — мужественно произнесла она. — Я умоляю вас оставить меня. Прошу поверить мне, потому что слова эти идут из глубины моей души: я скорее лишусь жизни, чем поступлюсь своей женской честью.

Генрих стоял и смотрел на нее сверху вниз, слишком удивленный и тронутый ее мольбой, чтобы вымолвить хотя бы слово. Он не двинулся с места, даже когда в комнату вошли сэр Томас и леди Болейн.

— Конечно, я не собираюсь принуждать тебя, Анна, — сказал он, стараясь не выглядеть сконфуженным.

Из сумки, висевшей у него на поясе, он достал небольшой кожаный футлярчик.

— Посмотри, детка, что я привез тебе. Мастер Гольбейн сделал мой портрет, и лучший ювелир Лондона вставил его в браслет.

Генрих не стал рисковать и пытаться надеть ей браслет на руку. Он просто положил прелестную вещицу на стол ее отца.

— Храни этот браслет, и пусть он напоминает тебе о моей любви — вздохнул он. — А когда твое холодное сердечко немножко оттает, пошли мне знать. Ну а пока что, — добавил он, с милой улыбкой повернувшись к родителям Анны, как бы прося их о посредничестве, — я понял, что должен приготовить себя к долготерпению.

Увидев слезы на глазах Анны, он было хотел поднять ее с колен, но она оказалась проворнее. Выскользнув из его протянутых рук, она отступила к стене и встала напротив него. В ее позе не было ничего наигранного. Тоненькая, слабая, но гордая стояла она между окном, на гардинах которого был выткан герб их дома, не уступавшего в знатности дому Тюдоров, и портретом лорда-мэра Лондона, в чьей семье женщины всегда славились своей добродетелью.