На берегах Ганга. Раху

— Ты устал? — спросил он, когда немного спустя привели Самуда.

Гайдер-Али в это время разговаривал с сыном и с совсем растерявшимся маркизом так спокойно и равнодушно, точно не произошло ничего особенного.

— Я подкрепился, — отвечал Самуд, — и не знаю усталости, когда мой великий повелитель приказывает служить ему.

— Так пойдем со мной, я хочу осмотреть моих лошадей. Ты как истый канарезец должен знать в них толк.

Он быстро вышел во двор, встал у знамени и велел выводить своих коней.

Лошадей гоняли различными аллюрами, о каждой Гайдер-Али спрашивал мнение своего нового секретаря, и Самуд в нескольких словах определял свойства лошади и мелкие незначительные недостатки. Наконец, вывели чудного серого жеребца.

— У этого нет пороков, — определил Самуд, — когда благородное животное доверчиво подошло, ласкаясь, к хозяину.

— Ты ошибаешься, — не согласился Гайдер-Али. — У него величайший порок для лошади: он не терпит всадника; он ест из моих рук, дает себя гладить, но бесится при первой попытке сесть в седло.

— Прости, великий повелитель, — заметил Самуд, — это вина не лошади, а твоих слуг, которые не умеют обходиться с благородным конем.

— Сильно сказано! — воскликнул Гайдер-Али. — У меня лучшие наездники Мизоры и Гайдерабада!

— Тем не менее они ученики, а не мастера верховой езды, если не сумели выездить лошадь.

— А ты считаешь себя мастером? — спросил Гайдер-Али.

— Великий господин, никто не мастер, кроме Бога, управляющего светом, и великого господина, как ты, которого Бог поставил исполнителем Его воли и оделил его своей силой. Во всех знаниях человеческих есть разные степени.

— И ты думаешь, что достиг высшей?

— Сказать «высшей» было бы самонадеянно, но достаточной, чтобы внушить доверие и покорность такому благородному животному…

— Сколько тебе нужно времени, чтобы узнать лошадь?

— Только одну минуту, господин. Вели оседлать лошадь, но надеть самую легкую узду, так как благородная кровь не терпит насилия ни в человеке, ни в лошади.

Гайдер-Али посмотрел на него с изумлением. Незнакомец начинал нравиться ему. Он сделал знак, и конюхи оседлали лошадь, надев легкую серебряную уздечку. Конь тревожно рыл землю, глаза его засверкали, он мотал головой и бил хвостом. Самуд подошел к животному, велел насмешливо улыбавшимся слугам отойти и начал гладить лоб лошади, которая дрожала всем телом и взрывала землю копытами. Тихонько притянув к себе ее красивую голову и приложив губы к ее трепетавшему уху, он стал шептать ей что-то. Лошадь скосила на него свои умные глаза, и дикое выражение их постепенно смягчалось. Потом Самуд приложил губы к ее ноздрям и опять тихонько подул, точно нашептывая. Лошадь потянулась и положила голову на плечо Самуда.

Затем Самуд положил руку на спину лошади и с быстротой молнии прыгнул в седло. Лошадь задрожала, зафыркала, казалось, что она сейчас взовьется, но Самуд пригнулся, слегка взял поводья и опять склонился к уху возбужденного животного. Оно сейчас же опустило голову, приложило уши и весело заржало. Тут Самуд сжал ее шенкелями и, все еще легко держа поводья, начал шагом объезжать большим кругом знамя, у которого стоял Гайдер-Али. Типпо Саиб удивленно вскрикнул.

— Право, он сделал больше, чем я считал возможным, — проговорил Гайдер-Али. — И такой человек называл себя учеником, он же знает больше, чем все хвастающиеся своим мастерством.

Лошадь бежала все быстрее, а потом понеслась в карьер, поднимая облака пыли. Не умеряя аллюра, Самуд выделывал замысловатые фигуры с крутыми поворотами и наконец стрелой понесся на Гайдера-Али, который невольно отступил и взялся за саблю. Но Самуд прямо перед ним соскочил с седла и бросился на землю со скрещенными руками. Лошадь спокойно продолжала описывать круги и радостно ржала, потряхивая головой. Самуд поднялся, быстро побежал, на полном ходу вскочил в седло, взял поводья, еще несколько раз объехал кругом, потом остановился перед Гайдером-Али, перекинул поводья на руку и сказал, низко кланяясь:

— Видишь, господин? В твоих конюшнях нет более смирной и послушной лошади, чем эта…

— Ты волшебник, — восхищенно похвалил Гайдер-Али. — Что ты ей шептал в уши?

— Я говорил с ней, господин, увещевая быть смирной и спокойной, как подобает ее благородной крови. Слово действует волшебно на людей и на животных, посредством слова и самолюбия можно руководить свободным человеком и благородным конем. Узда и хлыст нужны только для рабов и непородистых лошадей.

Типпо Саиб хлопнул Самуда по плечу и воскликнул:

— Я взял бы тебя моим шталмейстером, если б мой отец не опередил меня, определив на службу к себе.

Маркиз де Бревиль аплодировал.

— А меня она тоже допустит? — спросил Гайдер-Али.

— Тебя? Конечно, великий господин, благородное животное с гордостью служит повелителю, но никому другому.

Гайдер-Али подошел, лошадь навострила уши, но не оказала сопротивления. Старый воин спокойно сел и проехал несколько кругов.

— Ты подарил мне эту лошадь, Самуд, — произнес он, слезая с седла. — Вы все никуда не годитесь в сравнении с ним! — крикнул он робко стоявшим конюхам. — Я всегда на ней буду ездить, и ты должен присматривать за ней. Я твой должник и жду просьбы, она будет исполнена.

— Мне ничего не нужно, кроме милости моего высокого повелителя, — отвечал Самуд.

Гайдер-Али удивился. Он, к которому все подходили с просьбами и желаниями, недоверчиво покачал головой.

— Иди к себе, — приказал он. — Сегодня вечером я жду тебя у себя, ты будешь со мной ужинать.

Он повернулся, поклонившись, и ушел в свой шатер, Типпо Саиб осыпал Самуда похвалами. Слуги отвели нового любимца в одну из палаток, удобно устроенную для него по приказанию повелителя, и скоро он уже спокойно отдыхал, погрузившись в глубокий сон.

По всему лагерю быстро разнеслась весть о пришлом магометанине, так скоро заслужившем благоволение грозного повелителя, и об английских войсках, прибывших в Мадрас морем, чему не воспрепятствовала столь давно ожидаемая французская эскадра. Начался громкий ропот, и, где бы ни показывались французские офицеры, их встречали недоверчивыми и грозными взглядами.

Через несколько часов Самуд появился в лагере и обошел его весь из конца в конец, осматривая местность. Его сопровождали два телохранителя, ни на шаг не отступая и следя за каждым его движением. Он свободно и спокойно разговаривал с ними, и его везде встречали почтительными поклонами: ведь он представлял собой новое светило на воинственном горизонте, где единственным солнцем являлся взгляд грозного полководца.

После захода солнца слуга отвел Самуда в шатер повелителя. Он застал Гайдера-Али отдыхающим на оттоманке. Перед ним стоял низкий стол со множеством кушаний из риса, бананов, всякой живности, варений, свежей ключевой водой и шербетами из сока финиковой пальмы. Против хозяина стояло сиденье для гостя.

— Садись и ешь, — приказал Гайдер-Али, — и расскажи мне еще о том, что видел в Бенгалии и в Калькутте, я уверен, что от твоих глаз и ушей ничто не укрылось, а знание врага — лучшее оружие для победы над ним.

Самуд ел и пил, не робея, и рассказывал повелителю все, что могло его интересовать: о военных упражнениях англичан, об оружии, о генерале Эйр-Коте, назначенном в Мадрас, и о губернаторе Гастингсе. Он описал его наружность, восхваляя его силу воли и деяния, — словом, дал яркую картину всего, что делалось в Бенгалии. Он говорил о ненависти магометан и индусов к европейцам и об общем восстании, которое неминуемо разразится, если Гайдер-Али овладеет югом.

— Уоррен Гастингс! — проговорил Гайдер-Али, и глаза его сверкнули. — Он худший из всех, его я боюсь больше всех, он продал и истребил храбрых рахиллов, которых я уважал и подружился бы с ними, чтобы изгнать европейцев и истребить индусов. Но он от меня не уйдет, мои слоны растопчут его, когда он будет в моей власти.

— А французы, великий господин, — заметил Самуд, — которые обещали тебе непришедшую эскадру, разве они лучше? Разве они не такие же неверные, как он, и не стремятся властвовать в Индии вместо англичан?