Жена завоевателя

– Об обороне. Сколько у тебя людей?

– Из двенадцати состоит гарнизон и, возможно, сотни две в близлежащих деревнях и городке. – Голос ее сорвался: – Не считая погибших.

Его тихий голос проник сквозь охватившую ее боль:

– Они не будут забыты.

– Тобой? – спросила она с горьким смехом.

– Тобой.

Гвиневра подняла голову и с удивлением заметила, что он снова оказался рядом. Так близко, что она могла расслышать его дыхание:

– Возможно, тебя удивит, как уважительно я отношусь к тем, кто проявляет верность.

Его квадратный подбородок был слегка выдвинут вперед, и это вызвало у нее неуместное сейчас чувственное ощущение, что он сжимает ее в объятиях. И его надменность, столь шедшая ему, не была для нее неожиданной.

– Что еще ты хочешь знать? – спросила она холодно и отрывисто.

– О сенешале.

– Это мой Уильям из Файв-Стрэндс.

Он скрестил руки на груди.

– Припоминаю, что ты говорила о нем. И была права.

Она бросила взгляд через плечо:

– В чем права?

– Я заметил их примерно пять.

Она прикусила губу, чтобы скрыть неконтролируемое подрагивание рта, и опустила глаза.

Надо изобразить притворную капитуляцию, сердито уговаривала она себя. Но только притворную, а не настоящую.

– А как насчет его склонностей и предпочтений? – спросил Гриффин.

– У него есть одно предпочтение – я. В этом нет сомнений. Но раз уж ты вспомнил о нем, могу сказать, что он обладает талантом к цифрам и очень хорошо выполняет свои обязанности.

– Он мне не нужен. А как насчет твоих рыцарей? Сколько их сейчас?

– В настоящий момент с десяток.

– И чего мне от них ожидать?

Она скупо улыбнулась:

– Сопротивления. Они будут сопротивляться все до единого.

Его улыбка была намного шире.

– Говоришь, все до единого?

– Что?

– Считаешь, они верны тебе все до единого?

Ее улыбка теперь казалась неуверенной:

– А тебе известно что-то другое?

– Я знаю, что все они принесли мне клятву верности.

Он помолчал, потом добавил:

– Все до единого.

От изумления ее рот широко раскрылся. В этот напряженный момент в рот ей могла залететь муха и вылететь обратно.

– Джеравиус? Фальк?

– Это высокий мускулистый малый с блестящими глазами? Любит камень и вообще архитектуру.

– Джеравиус, – едва слышно выдохнула она.

– А как насчет твоего военачальника?

Ее плечи опустились.

– Фалька?

Он оглядывал ее с головы до ног.

– Они сказали, что это ради твоего блата и безопасности. Я принял их клятву верности.

– Ради безопасности? Моей безопасности?

– Они сочли, что ты в опасности, – сказал он задумчиво, окидывая взглядом комнату с ее потертыми гобеленами и обивкой.

– Не сомневаюсь, что ты облегчил их совесть и успокоил их.

Его взгляд переместился на нее:

– А почему ты воображаешь, что тебе не грозит опасность?

Ее невольно охватил страх, и она содрогнулась, но гневный взгляд, которым она его окинула, должен был сбить с него спесь. Однако она не преуспела.

– А я в опасности? – смогла она все-таки спросить.

– Что я говорил тебе прежде?

– Когда прежде?

– Ну, в гостинице по дороге из Лондона.

Она окинула его проницательным взглядом:

– Это не было гостиницей.

Его взгляд пропутешествовал по ее корсажу, потом спустился вниз, на юбки, и снова вернулся к лицу.

– Что я тогда сказал тебе, Гвиневра?

Ей потребовалась целая минута, чтобы прийти в себя. Она с трудом сглотнула. Господи! Он говорил ей тысячу опасных и соблазнительных вещей, чувственных, касающихся плоти.

– Ты… ты говорил много разного.

Она рассеянно сделала жест, обращенный к его поясу:

– Но ведь тогда ты не был одет как воин и к боку твоему не был прицеплен меч.

Его руки задвигались, он отстегнул пояс. Тот со звоном упал на пол вместе с мечом, кинжалом и саблей в потертых и поцарапанных кожаных ножнах. Но даже неподвижный, безмолвный и без оружия он казался опасным. Опасность распространялась от него, накатывала волнами.

– Нет, я снова спрашиваю, Гвиневра. Что я сказал тебе?

Она почувствовала, как холодный пот стекает по животу. А взгляд ее был прикован к оружию на полу.

– Ты сказал, что мне нечего бояться тебя.

– И это так.

– А как же мои люди? – спросила Гвин, отступая и спотыкаясь о кайму своего платья. Она выпрямилась и оказалась прижатой к стене. – Должно быть, они считают, что им есть чего бояться. Что ты сказал Джерву и Фальку?

– Лишь то, что я вернулся домой. И что ждет тех, кто будет мне противостоять.

– Господи, Язычник! Ты с таким же успехом мог выцарапать им глаза.

– Глаза у них слегка округлились.

Ее брови разгладились.

– Они добрые люди, верные и значат для меня все на свете. Если ты им угрожал…

Он сделал шаг к ней. От его тела веяло жаром. Ее же охватил озноб, будто в приступе лихорадки. Потом он ударил ладонью по стене возле ее головы. Она дернулась, будто пробудившись, полная внимания.

– Я им не угрожал, леди.

Его другая рука легла на стену, и Гвин оказалась между его раздвинутыми руками.

– Я повторю тебе то, что сказал им. Этот замок мой, и ты моя, как все и всё, что находится в замке. Если станешь противодействовать мне, то потерпишь поражение.

– Ты смеешь мне угрожать?

Он смотрел на нее холодно поблескивающими глазами.

– Ты не видела ничего из того, что я делал и могу делать, леди, как не видела того, что я потерял. Моя роль здесь очевидна. А ты как сноп пшеницы в большом пшеничном поле. Не более. И я тебе не угрожал, – добавил он, понизив голос. – Я только объяснил свою позицию.

– Слишком хорошо, милорд, – ответила она холодным и ясным голосом. – А теперь послушай меня. Я не обнажала меча в битве. Поэтому считай, что я не сражалась. Ты можешь раздавить меня как букашку, но предупреждаю: я способна ужалить, и в моем жале есть яд, какого ты не встречал за все долгие годы в Нормандии.

Она поднырнула под его руку и, спотыкаясь, сделала несколько шагов в сторону. Сноп пшеницы? Так вот что значил Лондон? Внезапно у нее возникло такое ощущение, будто она выпила слишком много вина и сейчас ей станет дурно.

Он невозмутимо наблюдал за ней.

– Я не забыл, что такое английское предательство, леди. И еще долго буду об этом помнить.

– Ты имеешь в виду моего отца? – кинула она ему в лицо.

– Я имею в виду твоего отца. И тебя.

– Меня? – выкрикнула она. – Меня? А как насчет тебя самого?

– Меня самого? – Его изумление выглядело почти комично. – Как это?

Она вскинула руки вверх:

– Или, может быть, армии, которая шла впереди тебя?

– Чтобы получить назад мой дом, леди, – возразил он тихо и спокойно, – я готов был управлять хоть адской колесницей.

– Вот этому я готова поверить. – Она презрительно дернула плечами. – Ради себя и своих целей ты готов делать такое, на что мы не способны. Остальные для тебя ничего не значат, и пусть они горят в аду. Знаешь что, Язычник, – сказала она, и в голосе ее было столько чувства, что он прерывался. – Сколько бы ты ни угрожал мне, ты не запугаешь меня. Я не склонюсь.

В уголках его губ заиграла хищная улыбка:

– Однажды ты все-таки склонилась. Ради меня.

Ей показалось, что она сейчас умрет от стыда. Задыхаясь от ужаса, издав придушенный всхлип, она отпрянула и выпрямилась.

– Ты знал меня всего одну ночь. Не стоит путать это с настоящим знанием. Ты не знаешь меня настоящей.

Его бровь высокомерно изогнулась:

– Теперь я знаю тебя.

– Ничего ты не ведаешь. Ты дитя, притворяющееся взрослым мужчиной. Ты завоевываешь все подряд, ты сражаешься за земли, которые не нужны женщинам и детям, ты оставляешь после себя сожженную землю, безутешных вдов и детей, лишившихся отцов. Послушай, Язычник, мои слова, пока я пытаюсь объяснить тебе свою позицию: я не собираюсь просить тебя о милосердии, которое позволит мне бродить по заднему двору, поднимая юбки, чтобы не замарать их. Это и мой дом тоже.