Страсти по Анне

— Анненька!

— Николка! — И я поняла, что слезы сами льются из глаз. — Живой! Господи!

И мы замерли друг против друга, не в силах говорить, только что-то искали в глазах. Я обняла его, вдруг поняв — обнимаю я не младшего брата, г взрослого мужчину, который только что приехал с войны.

— Да ты босая! Глупенькая! — ив его голосе смешались нежность, тревога и бесконечная любовь.

И вот я уже у него на руках, он несет меня в дом, и мне безумно неловко, словно я нахожусь не с родным братом, с которым дралась в детстве, а с малознакомым человеком, совсем чужим мужчиной.

— Ты зачем не обулась? — спросил он.

Откуда знала? Я и не заметила, что снег холоден, что пеньюар и сорочка до колен в снегу, что шаль лежит где-то около крыльца.

Степан уже поднял всю прислугу на ноги. Я нервничала, без толку суетилась, мешалась, не знала, куда усадить Николку, что предложить ему в первую очередь.

— Анна, — решил все вопросы он сам, — мне — горячую ванну, чистое белье и завтрак. Прости, но на мне, наверно, пуд грязи. И вероятно, насекомые. Будь осторожна!

— Да, да… Степан, ты слышал. Позаботься о завтраке Николаю Николаевичу.

Николка отдал шинель Степану.

— Идем, — позвала я, — идем наверх.

От Николки пахло лошадьми, потом и каким-то особым дорожным запахом — кожи и порохом, что ли…

Мы вошли в его комнату.

— Вот я и дома. Что ты так смотришь? Я знаю, что выгляжу просто отвратительно. И вид мой не для светского раута… Вот мой дом, я приехал сюда, чтобы найти капельку отдыха и обрести здесь надежду. …Переоденусь сию же минуту. Надоело военное барахло, прости за грубость. Мы совсем одичали… Я дома. Другого и не надо ничего.

— Да, Николка, да! — Мысли, стайкой бродившие в голове, бросились врассыпную. Что мне сказать? Он был упоен возвращением, я в море чувств совершенно утратила дар речи.

— Прислуга мечется, — улыбнулся он. В дверь постучали.

— Ванна готова, — присела в книксене вошедшая Таня.

— Спасибо, милая, — отозвалась я.

— Спасибо, милая, — задумчиво бросил Николка, едва ли осознавая, что повторяет мои слова.

— Таня, где белье? — спросила я.

— В ванной, Анна Николаевна.

— Ступай.

Я смотрела на Николку с восторгом, но тревога не отпускала меня.

— Ничего-то в нашем старом доме не изменилось, — сказал задумчиво он.

И начал раздеваться. Я вновь почувствовала себя неловко. Вышла, спустилась в столовую.

— Радость-то! — встретил меня в дверях Степан.

— Да.

В окна заглядывал невзрачный рассвет.

На лице Николки лежала печать усталости. Он привел себя в порядок, волосы теперь лежали ровными рядами, халат на чистом белом теле казался особенно темным. Только в глазах брата светилась грусть. Он как бы с удивлением взглянул на чистые ногти. Губы его дрогнули.

— Шампанское? — спросил у меня Степан.

— Водка есть? — оторвался от созерцания чистых ногтей Николка.

Я с удивлением перевела взгляд на брата.

— Принеси, Степан, — распорядился он.

— Сию минуту, батюшка, — поклонился старый слуга.

Николка вступил на место отца — вот и приказы по дому, хозяйские жесты и нелепое Степаново «батюшка». Кто-то из прислуги раскладывал по тарелкам завтрак. Не помню ни вкуса, ни запаха. Николка ел за троих, хвалил. Я смотрела на него, думала, отвечала невпопад.

— Ты не меняешься, — заметил он. — В первый день наших встреч ты всегда очень странная, задумчивая, и сейчас не слушаешь меня даже. Ты не представляешь, как я обижался на тебя за это раньше.

«Другой, совершенно другой человек», — твердила про себя я.

— Какие у тебя планы, Николка? — спросила я.

— Неделя в нашем дворянском гнезде, потом — дорога, потом — опять война.

— Как война?

— Я в коротком отпуске, не более того!

— Я думала, ты… — растерянно пролепетала я.

— Не расстраивайся, — усмехнулся он, — лучше расскажи, как ты поживаешь.

Я побродила взглядом по столу, рюмка у Николки была пуста.

— Все хорошо.

— Исчерпывающий ответ, — он положил серебряную вилку на место, взял нож, начал чертить им непонятные узоры по белой праздничной скатерти.

— Что у тебя с мужем? — сухо спросил он.

— Все прекрасно, — поспешно отозвалась я. Слишком поспешно, чтобы мне можно было поверить.

— Когда он в столице, а ты — в родительском доме? Не лги мне!

— Не лгу. Я устала быть там. У нас тоже своя война. Вечный траур, слезы, скорбные списки в газетах. Моя жизнь тонет в постоянном страхе. Я просыпаюсь и боюсь, я засыпаю и боюсь. Мужа почти не бывает дома. И потом, здесь я хотя бы не вижу своих подруг в черных платьях.

— Не убедила. Степан, вели подать кофе в гостиную. — Николка скомкал салфетку. — Идем.

И я поняла, что наш разговор только начинается. «Как он страшно, удивительно молод», — вдруг промелькнуло у меня в голове. Я с грустью отметила окружавшую нас старую, еще родительскую, мебель, парадные портреты дедов и прадедов.

Печаль, которую я не могла себе объяснить, примешивалась к радости встречи, сжимала горло. Николка что-то говорил, рассуждал на вечные наши темы. Обычный разговор. И очень чувствовалось, что мы отвыкли друг от друга. Я принесла Николке плед. Мы сидели в креслах папы и мамы, пили крепкий обжигающий кофе.

— Анна…

— Да, Николка? — и тут я поняла, что называть его Николкой, как в детстве, уже нельзя. В его взгляде читался возраст. Он стал старше меня. Его серые глаза смотрели смерти в лицо. Тонкие аристократические пальцы, что выводили изящным почерком стихотворные строки в моих альбомах, недавно несли кровь и гибель. Грех, грех на нас всех.

— О чем ты думаешь?

— Не обращай внимания, Николай. Я, сам понимаешь, очень рада, поэтому просто глупею от счастья на глазах. Разве нет? Вот посмотри — руки дрожат. Я безумно волнуюсь и переживаю за тебя. И вдруг ты дома, рядом со мной.

— Разреши, я закурю.

— Ты куришь? — с грустью спросила я. Но не посмела ему запретить.

— Извини, Анна, я устал. Прикажи приготовить мне постель. Я отдам несколько распоряжений Степану и поднимусь к себе.

«Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»

Я постучалась, вошла после разрешения.

— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.

— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.

Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…

Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:

— Ты знаешь, у меня была любовница.

— Как ты сказал?

— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?

— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?

— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…

— Я работала немного в госпитале.

— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.

— Мне страшно.

— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.

Я повернулась к нему.

— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.

Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.