Ключи счастья. Том 1

Соня заражается внезапным весельем Мани… «Слава Богу! Целый месяц ее смеха не слыхали!» И тут же вступает в игру. Шарики летят в дядюшку, в Горленко и… о, ужас! В гостя. Он густо краснеет.

— Vous êtes folle [45], Соня! — говорит ей мать.

— Это не она. Это я! — кричит Маня.

— Это нечаянно, — извиняется хозяйка.

— Нет! — смеется Маня — Это я нарочно… Нарочно…

Нелидов подымает ресницы и в упор смотрит на смеющуюся девушку.

Она дурно воспитана. Но что за смех! Что за голос! Как будто солнце брызнуло из-за туч и затопило всю комнату. У всех смеющиеся лица. У всех блестят глаза. Она — создана для счастья. Она — сама радость.

— Нарочно? За что же это? — тихонько спрашивает он, стараясь улыбкой смягчить хищное выражение глаз.

Маня хлопает в ладоши.

— За то, что вы обскурант!

— Что такое?

— Маня! Qu'est-ce que vous radotez? [46] Вот видишь, Федя…

— Ха-ха! — заливается дядюшка. — Ай да дивчина! Гайдамак, да и все!

Нелидов вдруг весело смеется.

— А разве это плохо — обскурант?

— Ужасно! — Маня комично всплескивает руками.

— Маня… Ecoutez… Au nom du ciel! [47]

— Не волнуйтесь, Вера Филипповна… Mademoiselle…

— Ельцова… Маня Ельцова…

— Mademoiselle Ельцова — очаровательное дитя…

— Ах! Она совсем сумасшедшая! Когда на нее это находит, она весь дом ставит вверх ногами.

Ноздри Нелидова вздрагивают. Кокетство Мани, искристое, как шампанское, и бессознательное, действует на него как-то стихийно. Он чувствует себя пьяным без вина.

«Еще девочка! — думает он. — И какая голая жажда любви! Она зовет… зовет меня этим смехом, этим голосом… Ее смех похож на ржанье молодой кобылицы, впервые выпущенной на волю. Такой же серебристый и манящий. Ах! Схватить бы ее в объятия! И слиться с нею в одно! И уничтожить ее в одном порыве… Боже мой! До чего она прекрасна! До чего все это ново! И как трудно владеть собой!..»

— Знаете, я много слышала о вас! — задорно говорит Маня. И смело глядит в его беспощадные глаза.

— Что же? Ответьте! Я любопытен, как женщина.

— Маня… Маня, — кричит хозяйка с своего места я, забываясь, стучит ножом.

Горленко беспокойно завозился на стуле, который трещит под его весом. Дядюшка подмигивает Соне и хохочет.

— Что же вы слышали? Хорошее или дурное?

— Ах!.. К сожалению, только дурное…

Дядюшка и Соня громко смеются.

— Боже мой! Да не слушайте вы ее, Николай Юрьевич! Маня, я тебя вышлю из-за стола…

— Что же именно вы слышали?

— Вы жестокий… Вы хищник… Вы Ахиллес, не знающий сострадания.

— А! — коротко срывается у него. — Я ничего не имею против этой оценки. Жизнь — война. И я не хочу быть побежденным.

— Маня! Выпей воды? Это просто глупо, Федя, так спаивать ребенка. Налей ей воды.

— Мы привыкли, — невинно, но громко бросает Соня.

Отец кидает на нее огневой взгляд. Во хмелю он всегда мрачен.

— Уж не твой ли поклонник начинил тебя этими бреднями? — вдруг сердито спрашивает он Маню.

Как странно меняется ее лицо? Она выпрямляется. Словно проснулась разом. Смех ее утихает мгновенно. Нелидов высоко поднимает брови.

— У mademoiselle Ельцовой уже есть поклонник?

— Что значит уже? — враждебно подхватывает Соня. — Ей скоро девятнадцать лет минет Она кончила курс…

— И успела пленить Штейнбаха? — вставляет дядюшка.

Пауза. Нелидов слегка отодвигается со стулом и глядит на вспыхнувшую щеку Мани, на ее опущенную голову. Соня явственно видит мимолетную гримасу в его чертах. И сама она бледнеет внезапно. А сердце ее стучит.

Нелидов все так же пристально глядит, как загораются уши Мани, как краска заливает даже ее нежную шею. И как еще ниже, точно виноватая, клонится эта растрепанная головка.

За столом странная тишина.

— Вы… и Штейнбах? — веско и тихо произносит Нелидов. Точно думает вслух.

Соня роняет вилку. Она говорит сдержанно, но враждебно.

— Как вы странно это сказали! Можно так перевести ваш вопрос: Роза и жаба… Да?

— Почти…

— Полноте! Такой красавец! Ну, Маня! Что же ты молчишь? Ты ведь тоже его красавцем считаешь.

— Даже влюблена в него, — невинно подхватывает дядюшка.

Маня, не глядя, чувствует на себе упорный, холодный взгляд.

— Он жид, — роняет Нелидов сквозь зубы. — Этим все сказано.

— Это возмутительно! — вскрикивает Соня и шумно отодвигается от гостя.

Она почти задыхается. Ее волнение так неожиданно, ее враждебность так очевидна, что родители теряются.

— Нашла за кого копья ломать! — удивленно восклицает Вера Филипповна.

— Мама! Да ведь это же редкий человек… Он делает так много добра.

— Своим? — подхватывает Нелидов.

— Нет. И русским. И хохлам.

— Благотворительность — это зло. Она развращает как тех, кто дает, так и тех, кто берет.

— Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.

— Соня. Соня, — зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.

От слова «Липовка» лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:

— Его миллионы — пот и кровь нашего народа. Соня дерзко усмехается.

— Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?

— Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, — усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.

Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: — Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.

— На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода… Pardon? Я забыла, что вы — Рюрикович.

— Вот! Вот! — подхватывает дядюшка. — Я И говорю — из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.

— Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!

— Так этой кличкой я вам еще обязан? — подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.

— Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.

— А-га! — как-то загадочно, Коротко срывается у него.

Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.

Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.

У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..

Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.

Соня входит.

— Иди! Там чай пьют, — угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.

— Молчит… Точно в рот воды набрала, — ворчит Соня по дороге. — Хороша любовь! Его оскорбляют…

— Я не люблю его, — искренне срывается у Мани.

— Что-о? Что такое?

— Я не люблю его…

— Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?

— Нет… Это было давно… Мне теперь противно вспомнить, что мы… Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!

Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.

— Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?

Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую для других.

И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.