Дороже титулов и злата

— Хочу, чтобы в нашей конюшне завтра стоял верблюд, — заявил он, например, однажды, прочитав какую-то книжицу про воинственное и загадочное племя бедуинов.

— Да зачем он Тебе? — всплескивала руками дежурная по воспитанию племянника тетушка.

— Верблюд мне крайне необходим, — безапелляционно отвечал князюшка, и, не вдаваясь в подробности, деловито хмурил бровки.

— Где ж мы тебе его возьмем, Антоша?

— В зверинце, — отвечал он, глядя на тетку чистым ясным взором и невинно хлопая пушистыми ресницами.

Нет, он не изводил своими прихотями и капризами окружающих, не клянчил нудно и приставуче желаемого и не бился в слезливой истерике, требуя нужного. Он был поглощен возникшей в его мозгу идеей всецело, и, кроме нее, в мире больше его ничто не интересовало. Если желание сразу не исполнялось, он делался угрюм и раздражителен, у него пропадал аппетит, а его большие карие глаза смотрели на тетушку с не детской печалью и неизбывным укором. День-два, и сердце дежурной воспитательницы не выдерживало: она праведными и не праведными путями добывала требуемое, предпочитая, как и многие, жить по принципу: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.

Когда пришло время, по военной части матушка Марья Дмитриевна определять сыночка не захотела, а посему получил он место в Благородном пансионе при Московском университете, где был известен как своими успехами в науках, так и буйным непредсказуемым поведением.

Дабы завершить образование, отправлен был Антоан под присмотром своего верного крепостного дядьки-воспитателя Степана Африкановича в «большое путешествие», — приобрести европейский лоск, мир посмотреть, себя показать. Так как на континенте в сие время было не спокойно из-за шалостей новоиспеченного консула французской республики Буанопартия, родственники сочли за благо направить дитятко к берегам Туманного Альбиона в достославный университет, что располагался в небольшом городке Кембридж недалеко от Лондона. Впрочем, на лекциях Антоан замечен не был. Зато приобрел громкую известность в модных салонах английской столицы. Прославился молодой князь умением обвораживать дам, азартной игрой, изрядно потрепавшей его и без того расстроенное состояние, немыслимыми и рискованными пари, и особенно розыгрышами. Эти розыгрыши оставили о себе долгую память и со временем обросли такими невероятными деталями, что были занесены в анналы истории почти как классика жанра.

Однажды обидевшись на некого джентльмена, князь Голицын задумал устроить для него незабываемый день. Едва занялся рассвет, у дома сего несчастного с криками «Чистим трубы!» собралась целая толпа трубочистов, которые утверждали, что получили заказ на чистку труб именно по этому адресу. Затем подкатило несколько тяжелых подвод с углем, между ними стали сновать кондитеры в белоснежных фартуках с огромными свадебными тортами, спустя некоторое время к ним присоединились портные, сапожники, обойщики и даже ломовые извозчики с бочками имбирного пива. В полдень появились торговцы рыбой и мясники, адвокаты и хирурги, священники и живописцы, и все в один голос утверждали, что они получили те или иные заказы от хозяина дома. Всеобщее смятение и ажиотаж усугубился появлением лорд-мэра собственной персоной, в роскошной карете, на запятках которой красовались лакеи в шелковых чулках, шляпах с плюмажами и париках. День победно завершился появлением особы королевской крови — герцога Глостерского, получившего письмо от некой умирающей старушки, бывшей фрейлины его матери, желавшей перед кончиной конфиденциально поведать герцогу важнейшую семейную тайну. И жила эта старушка, естественно, по данному адресу.

Дело получилось настолько громкое, что было возбуждено специальное расследование, а посему князь Голицын счел за благо вернуться в родные палестины. Домой он привез невероятное количество жилетов, до которых оказался большой охотник, сто четыре способа завязывать галстух, элегантную стрижку в романтическом стиле a la Titus [1]и неизменно насмешливое, чуть скучающее выражение лица.

В этот момент и появилась на его горизонте блистательная Александрин Татищева. Увидев впервые ее огромные зеленые глаза и золотые кудри, он страстно возжелал заполучить эту девушку. Особо чувство сие подогревали в нем препятствия, одно за другим возникавшие на пути: он почти разорен, она богата, он свободен, она просватана, в конце концов, ему только двадцать, а Александрин была несколькими годами старше, что не могло не вызывать косые взгляды в обществе. И все же Антоан добился своего — свадьба состоялась, последовал головокружительный медовый месяц, а потом… что-то случилось. Сейчас он мог бы дать много разных ответов на вопрос — почему этот брак, начавшийся со страстного влечения, кончился прахом: к примеру, то что оба они были молоды и не опытны в совместной жизни, что были избалованны, привыкли получать все, что только пожелают, что не захотели услышать друг друга, научиться прощать промахи и обиды, поступившись собственными амбициями и желаниями, наконец, отсутствие такта и терпения и еще… у них не было детей. Через два года совместной жизни они едва терпели друг друга, а через пять он поставил ее на кон, играя в штосс с малоприятным ему человеком по фамилии Тауберг в доме небезызвестного карточного искусника Огонь-Догановского.

3

На свежем искрящемся снегу они стояли друг против друга: стройный изящный Голицын и белокурый армейский майор с остзейской фамилией Тауберг. Лезвия шпаг, воткнутых в снег и отмечающих барьер в восемь шагов, отражали бледные солнечные лучи, тускло поблескивали стволы дуэльных «Лепажей» в руках поединщиков. Неподалеку, возле саней переминался с ноги на ногу худой сутуловатый доктор с лекарским саквояжем в руках.

— Не желаете ли примирения, господа? — спросил один из секундантов.

— Нет, — почти одновременно ответили Антоан и Тауберг.

— Что ж, тогда… сходитесь!

Князь направился навстречу противнику. Поскольку нанесенная ему обида квалифицировалась как первостепенная, право первого выстрела принадлежало ему.

Шаг, второй. Голицын поднял свой «Лепаж», целясь обидчику в живот. Сейчас он отпустит курок, пуля продырявит ненавистного майора, и все будет кончено. Ранения в живот, по обыкновению, смертельны. Почему же майор не поворачивается боком? Не закрывается пистолетом. Ведь он же не желает собственной смерти?

Еще шаг, еще. А он, князь Голицын, гедеминович, он желает смерти? Пожалуй, нет. Впрочем, было бы не так уж и плохо пасть на поединке. На поле брани, так сказать. Славная такая смерть, которая разом решит все его проблемы. Были — и нет…

Однако пора стрелять. Куда? В ноги или живот? Или просто промазать? Пальнуть, так сказать, в белый свет? Нет, все же, майор — враг, причина его злоключений. А если он убьет Тауберга? Жизнь станет благостнее? Нет, уж лучше в ноги. Но тогда майор убьет его. Он-то не будет сомневаться, влупит пулю в лоб, и адью, мосье Голицын. По глазам видно, что так и сделает, скотина. А-а, будь что будет…

— Прекратить! — властно пронеслось над поляной, и Голицын от неожиданности едва не спустил курок. — Прекратить немедля, так вас растак! Эт-то что такое? Стреляться удумали, песьи дети?! — влетел на поляну дородный генерал-адъютант на вороном коне, сбивая воткнутые в снег шпаги. — В крепость вас, в острог, в Сибирь! За ноги повесить, как бывало при Петре Великом! Чтоб не повадно было. А ну, следовать за мной! И вы, господин статский, — свирепо глянул на Голицына генерал, — тоже. Закон для всех един!

Поединщики нехотя опустили пистолеты. Перечить всаднику, в коем узнали самого сиятельного князя Ромодановского, было себе дороже.

В старом здании гауптвахты в Конногвардейском переулке, несмотря на угрозы свирепого князя, обещавшего, как минимум, трехмесячное сидение в одиночных камерах без посетителей и прогулок, Антоану пришлось пробыть всего-то до восьми часов пополудни. В оное время дверь его камеры, заскрипев запорами, открылась, и тусклый голос надзирателя безразлично произнес: