Развеянные чары

Но точно ли только скромность сковывала уста Альмбаха? В его взоре то и дело сверкал насмешливый огонек, в то время как он выслушивал все новые и новые похвалы своему виртуозному исполнению и уверения, что эту пьесу никому не доводилось слышать в столь совершенном воспроизведении. Он воспользовался первой же возможностью, чтобы ускользнуть от всеобщего внимания, но его сейчас же поймал Вельдинг.

— Наконец-то мне удалось добраться до вас! — воскликнул он. — На вас обрушилась настоящая буря восторженных комплиментов. На два слова, господин Альмбах! Войдемте сюда!

Вельдинг указал на соседнюю комнату.

Альмбах последовал приглашению. Едва они вошли туда, как доктор довольно резко заговорил:

— Синьора Бьянкона оказалась правой, но только благодаря вашему исполнению. Мои нападки были направлены против пьесы в том именно виде, в каком она написана в оригинале. Позвольте мне полюбопытствовать, где вы нашли эту своеобразную ее обработку? Она мне совершенно не известна.

— Что, собственно, вы хотите этим сказать, доктор? — холодно возразил Альмбах. — Я знаю пьесу только в таком виде.

Вельдинг смерил его взглядом с головы до ног; сердитая гримаса на его лице сменилась выражением нескрываемого интереса, когда он ответил:

— Вы, по-видимому, верно оценили музыкальное образование своих слушателей, сыграв пьесу таким образом. Они слышат знакомую тему и премного довольны, но ведь бывают и исключения. Мне, например, было весьма интересно узнать, кому принадлежат некоторые вариации, совершенно меняющие характер целого, и в особенности финал… Или, может быть, смелая импровизация тоже является «пробой сил дилетанта»?

Альмбах задорно откинул голову:

— А если бы и так, что сказали бы вы по этому поводу?

— Сказал бы, что со стороны ваших родных было большой ошибкой сделать из вас… купца.

— Господин Вельдинг, мы в гостях у купца! — воскликнул Альмбах.

— Разумеется, — спокойно ответил Вельдинг, — и я далек от мысли порицать эту деятельность, в особенности, когда она начинается энергичным трудом и завершается почтенным отдыхом на миллионах; но такая деятельность далеко не для всех. Прежде всего для нее необходим холодный и ясный практический ум, а ваша голова, по-моему, как раз не создана для того, чтобы подсчитывать барыши и убытки. Простите, господин Альмбах! Я не навязываю вам своего мнения и не осуждаю вашей смелости. Чего не сделаешь ради каприза красивой женщины! В данном случае ваша тактика была положительно гениальной, другой при всем желании не мог бы сделать это. Поздравляю вас!

Отвесив иронический поклон, Вельдинг вышел.

Комната, хотя и прилегала к залу, но, отделенная от него полуопущенными тяжелыми портьерами и слабо освещенная, могла хоть на несколько минут предоставить уединение, которого жаждал Альмбах. Молодой человек бросился в кресло и устремил мечтательный взгляд в пространство. Пожалуй, и самому себе он не осмелился бы сознаться в том, о чем думал, но все же изменил себе, слегка вздрогнув при звуке голоса, с легким удивлением произнесшего над ним:

— Ах, господин Альмбах, вы здесь?

То была синьора Бьянкона. Трудно сказать, на самом ли деле она, входя, не заметила Альмбаха; во всяком случае, она продолжала совершенно непринужденно: — Мне хотелось минуту отдохнуть от духоты и шума гостиных. И вы так скоро удалились от общества после своего триумфа?

Альмбах быстро встал:

— Если говорить о триумфе, то нет никакого сомнения, кто празднует его сегодня. Мое импровизированное исполнение не может тягаться с тем, что вы дали публике.

Певица улыбнулась.

— Я дала ей лишь звуки, как и вы, — возразила она, — но, откровенно говорю вам, я поражена, только сегодня и здесь впервые услышав артиста, который, конечно, уже давно…

— Простите, синьора, — холодно перебил ее молодой человек, — я уже в гостиной объяснил всем, что могу претендовать лишь на дилетантство, так как по профессии я — купец.

Тот же удивленный взгляд, который Альмбах видел сегодня в театре у Вельдинга, остановился на его лице.

— Быть не может! Вы шутите! — воскликнула итальянка.

— Почему же не может быть, синьора? — спросил Альмбах. — Потому что мне удалось бегло исполнить технически трудную пьесу?

— Потому что вы сумели так исполнить ее, и еще потому… — Она пристально взглянула на него и после короткой паузы с уверенностью докончила: — Потому, что на вашем лице лежит печать гения.

— Вы видите, как наружность бывает обманчива! — засмеялся Альмбах.

Синьора Бьянкона, казалось, не была согласна с его последним замечанием. Она села на диван, и светлая воздушная ткань ее платья легким облаком легла на темный бархат обивки.

— Я удивляюсь, — снова начала она, — как вы могли с такими артистическими задатками посвятить себя столь будничной деятельности? Для меня это было бы невозможно. Я выросла в мире звуков и не могу понять, как в душе может оставаться место для других забот.

В голосе молодого человека звучала неприкрытая горечь, когда он ответил:

— Ваша родина — Италия, а моя — северогерманский торговый город. В нашем будничном существовании поэзия — весьма редкий и кратковременный гость, которому довольно часто отказывают в приеме. На первом плане всегда работа, неустанный труд и погоня за наживой.

— И у вас также? — с живостью спросила певица.

— По крайней мере должно было бы быть; моя сегодняшняя музыкальная попытка доказывает, что это не всегда так.

Певица с недоверием покачала головой.

— Попытка? Хотелось бы мне слышать вашу серьезную игру, чтобы знать, каков ваш талант. Однако неужели вы и в самом деле лишаете публику возможности наслаждаться этим талантом и проявляете его только в кругу своих близких?

— В кругу моих близких? — со странным ударением повторил Альмбах. — Я не дотрагиваюсь до рояля при них… в особенности при своей жене.

— Вы уже женаты? — поспешно вырвалось у итальянки, и лицо ее внезапно побледнело.

— Да, синьора!

Это «да» прозвучало тяжело и холодно, и легкая усмешка, заигравшая было на губах певицы, когда она взглянула на двадцатичетырехлетнего Альмбаха, мгновенно исчезла.

— По-видимому, в Германии очень рано женятся, — спокойно заметила она.

— Иногда.

Пауза, наступившая после краткого ответа Альмбаха, очевидно, была несколько тягостна для молодой итальянки; она быстро перевела разговор на другую тему:

— Боюсь, что вы уже подверглись испытанию, о котором я предупреждала. Как бы то ни было, все в восторге от вашего исполнения.

— Может быть! — с небрежным жестом отозвался Альмбах. — И тем не менее оно предназначалось не для всех.

— Не для всех? Для кого же? — спросила синьора Бьянкона, устремляя на него свой взгляд.

Альмбах тоже взглянул на нее, и их взоры встретились. В глазах Альмбаха горел тот же огонь, что и во взоре артистки, в них светилась та же пылкая, страстная душа, мерцала та же демоническая искра, которая достается в удел только гениальным натурам и часто становится их проклятием, если любящая рука не охраняет их и если эта искра разгорается в пламя, несущее с собой не свет, а гибельное зло.

Он подошел ближе к артистке и, понизив голос, в котором, тем не менее, звучало глубокое волнение, заговорил:

— Я играл лишь для одной, в голосе которой, когда она несколько часов тому назад передавала бессмертное, гениальное произведение, воплотились его высшая красота и высшая поэзия как для меня, так и для всех. Вас сегодня всячески прославляли, синьора! Все, в чем могло выразиться восторженное преклонение, было положено к вашим ногам. Неизвестный вам, ничтожный человек тоже хотел высказать, насколько он вами восторгается, и он объяснил вам это на единственно достойном вас языке. Не чужд этот язык и для него.

В этих словах было нечто большее, чем простая любезность, в них звучал неподдельный восторг, и синьора Бьянкона была в достаточной степени артисткой, чтобы оценить его, в достаточной мере женщиной, чтобы понять, что скрывается за ним. Она очаровательно улыбнулась.