Розовое дерево

— Доброе утро, Алан! — Она попыталась произнести это твердым голосом, чтобы дрожь не выдала ее чувств, и направилась к кровати брата. — Как ты себя чувствуешь?

Взглянув на нее, он вместо ответа пожал плечами.

— Доброе утро, Милли! О, да ты сегодня такая элегантная!

— Спасибо! — Миллисент сделала несложное па, продемонстрировав свой наряд.

На ней была ее лучшая темно-зеленая юбка, сшитая по моде, и подходящая по цвету короткая блузка, украшенная пуговицами цвета черного янтаря. Манжеты были оторочены бисером такого же цвета.

Миллисент хорошо осознавала свое положение аристократки — старой девы в их городке и всегда носила темные цвета и незатейливые фасоны, полностью оправдывающие это положение; но все же она очень ценила красоту и не могла удержаться, чтобы не украсить свой костюм хотя бы небольшой изысканной деталью. Платья ее всегда были безупречны. «У Миллисент Хэйз на платье никогда не найдешь ни одной морщинки», — сказала как-то одна дама. Темные густые волосы Миллисент расчесывала на пробор и укладывала кольцами на затылке; каждый волосок был на своем месте.

Сегодня она надела самую лучшую шляпу, тоже темно-зеленого цвета, купленную только в этом году на смену старой черной, которую Миллисент носила последние два года. Возможно, она не осмелилась бы ее купить; фиолетовая или черная были бы более практичны. Однако, это оказалась такая подходящая милая шляпка с двойной, уложенной в форме буквы «V» лентой, что она просто не устояла перед соблазном приобрести ее.

Зная, как не любит Алан поднимать голову, чтобы увидеть вошедшего, Миллисент быстро присела к нему на кровать. Алан был высоким, нескладным четырнадцатилетним подростком, когда упал с повозки с сеном. Прошли годы, но несмотря на болезнь, он продолжал расти, и поэтому, сидя рядом, Миллисент была ниже брата.

— Что за особый случай? — спросил Алан.

— Я просто иду в церковь, глупенький! Сегодня воскресенье. — Алан забывал о времени и путал дни недели. Здесь не было ничего удивительного: он все время находился дома, и хотя временами это было мучительно, Миллисент старалась не показывать своего раздражения.

— Ой, действительно! Какой я глупец! — он помолчал. — Думаю, это значит, что ты пойдешь сегодня к кому-нибудь из тетушек на обед.

— Да… — не было почти ни одного уикэнда, когда бы та или иная ветвь семьи не собиралась по воскресеньям на обеды в чьем-либо доме. И Хэйзы, и Конолли были большими, крепкими, сплоченными семьями, все члены которых жили в одном местечке вот уже шестьдесят лет, с тех пор, как здесь поселились их отцы.

— На этот раз у тётушки Ораделли. Ты не хотел бы пойти со мной? Все будут рады видеть тебя.

Алан скорчил забавную гримасу и застонал:

— Только, ради Бога, не это! Слушать рассказы тетушки Ораделли обо всех болезнях или несчастных случаях за последние тридцать лет? Увольте меня!

Миллисент хохотнула и наклонилась, чтобы сжать руку брата.

— Пойдем, пойдем, это не так уж и плохо!

— Нет, нет! Я в любое время могу наблюдать за шитьем и вязанием кузины Сонни или глубоким сном тети Нан прямо с переднего крыльца.

На этот раз Миллисент прыснула от смеха:

— Алан, ты просто невыносим! — Она задержала на нем свой веселый взгляд. — Но точнее не скажешь! — Она вновь рассмеялась.

— Думаю, мне лучше остаться дома и почитать, — сухо закончил Алан.

— Тогда встретимся после обеда, когда я вернусь от тетушки Ораделли. Джонни уже был у тебя?

— Нет. Ты же знаешь Джонни. Он, как всегда, опаздывает, — в его голосе послышались капризные нотки ребенка, что так не вязалось с его лицом: боль и страдания выжгли на нем морщины старика. Алану было всего двадцать пять, на четыре года меньше, чем сестре. В некоторых вещах он мог бы сойти за пожилого человека, в а чем-то никак не мог перебороть в себе ребенка.

— Я уверена, что он скоро зайдет. Как обычно. — Джонни был сыном их поварихи и домоправитель-ницы, Иды Джексон. Насколько его мать была умной и практичной, настолько он — сентиментальным тугодумом. Он делал кое-какую посильную работу для Миллисент и ее брата, ухаживал за садом или мог застеклить разбитое окно. Еще он вывозил Алана, когда тот хотел посидеть за своим столом или подышать воздухом на заднем дворе. В будни, когда Джонни крутился весь день по дому, занятый какими-то делами, Алан вызывал его, звоня в колокольчик, подвешенный рядом с кроватью. Но иногда проходило несколько минут, прежде чем Джонни медленно вплывал в комнату; помимо этого он часто опаздывал и по утрам.

Алан часто жаловался, но и Миллисент, и он сам прекрасно знали, что он никогда не разрешит кому-нибудь другому выполнять эту работу. В каком-то смысле Джонни, Ида и ее дочь Черри, которая занималась по утрам уборкой, были частью одной большой семьи, а не просто посторонними людьми, которых можно «нанять» и «уволить». Кроме того, Джонни «делал это» для Алана уже одиннадцать лет подряд и был одним из немногих, кому тот позволял видеть свои искалеченные, ставшие бесполезными ноги; Миллисент не могла вообразить, что брат подвергнет себя такому, как ему казалось, унижению, и покажет свои ноги еще какому-нибудь живому существу; вот почему он не обращал особого внимания на медлительность Джонни.

— Ида еще здесь?

— Да. Она принесла мне завтрак тысячу лет назад. Я уверен, что она приготовит мне ланч перед тем, как идти в церковь. Но вот с коляской она мне помочь не сможет так, как ты.

Миллисент ненавидела, когда брат становился мрачным или начинал жаловаться на что-либо. Это было для нее как нож в сердце, напоминание о том, как он, должно быть, несчастлив. Она посмотрела в окно, стараясь найти подходящий предмет, чтобы изменить тему разговора. Тяжелые шторы были раздвинуты, и лёгкий летний ветерок доносил сладковатый аромат жимолости, растущей вдоль стен дома. Шторы длиной от потолка до пола чуть заметно шевелились.

Вдруг с улицы на подоконник прыгнул кот. С минуту он разглядывал комнату, затем уселся и начал невозмутимо умываться. Миллисент нахмурилась, но кот с величественным равнодушием игнорировал ее присутствие.

— Я вижу, что ты все равно разрешаешь коту свободно заходить в твою комнату, — начала ворчать девушка.

Алан улыбнулся устроившемуся на подоконнике представителю кошачьего рода.

— Я люблю этого старого бандита. Он выносливее и более приспособлен к жизни, чем все мы, вместе взятые.

— В этом я не сомневаюсь.

Он был страшненьким, подумала Милли, совсем непохожим на ее толстого белого персидского кота Панжаба, грациозного, раскошного, с длинной пушистой шерстью. А у этого приблудного шерсть была белой с рыжими полосками, слишком часто вымазанной в грязи или, еще хуже, засохшей крови. Висящее ухо, несомненно, было разорвано в одной из многочисленных драк, и вся морда и туловище в мелких шрамах и царапинах. Он появился прошлой зимой на заднем дворе, и хотя Миллисент с Идой пытались его прогнать, кот просто отказался уйти. В конце концов, Милли была вынуждена вынести ему миску остатков от обеда; она не могла спокойно взирать на любое живое существо, умерающее от голода у нее на глазах. Вскоре и Ида вынесла пару старых ковриков и устроила ему постель на веранде, а перебраться в дом было для этого бродяги всего лишь делом времени. Он быстро нашел комнату Алана, а когда Миллисент обнаружила его там и попыталась прогнать, брат настоял, чтобы она позволила ему остаться.

С тех пор кот при любом удобном случае пробирался в комнату к Алану, особенно когда потеплело и у него появилась возможность входить через открытое окно. Миллисент принципиально отказывалась дать ему имя, называя просто «Кот», когда нужно было его позвать. Она именно принципиально не любила кота; он был слишком нахальным, обыкновенным уличным котом, и она со злостью думала о количестве грязи, приносимой им в комнату. По ее мнению, он никак не мог стать чьим-либо любимцем.

Но порой она становилась очень бдительной и следила, чтобы никто случайно не заметил, как она тайком гладит его и почесывает нахалу за ушком.