Римский карнавал

Родриго сохранял спокойствие и достоинство и не покинул Рим. Наоборот, в то время как город бурлил против него и его родни, он отправился в собор Святого Петра, чтобы помолиться за своего умирающего дядю.

Родриго обладал большим обаянием. Не то чтобы он был очень красив — черты его лица были слишком тяжелы, чтобы назвать его таковым, — но людей впечатляли его достоинство и осанка: ко всему он обладал изысканными манерами и изяществом, поэтому редко когда ему не удавалось завоевать расположение тех, кто с ним сталкивался. И на этот раз люди, явно настроенные против него, расступились, чтобы дать ему пройти к собору, а он добродушно улыбался им и ласково говорил: «Благословляю вас, дети мои». И они падали на колени и целовали ему руку или полу его рясы.

То был миг торжества. С тех пор он пережил множество триумфов, но, вероятно, именно тогда он осознал свою великую силу очаровывать и обаянием подчинять себе тех, кто против него.

Так что он молился за дядю и оставался у его смертного одра, тогда как другие сбежали; и хотя его чудесный дворец был разграблен, он сохранял спокойствие, готовый отдать свой решающий голос во время Конклава, который скоро соберется и утвердит Энея Сильвия Пикколомини преемником Каликста — Пием II.

Пий должен будет питать признательность к Родриго. Так оно и оказалось…

Родриго пережил свой первый в жизни шторм, уверовав, что вполне твердо стоит на ногах, чего нельзя было сказать о несчастном Педро Луисе. Родриго собрал богатство брата, горячо, но очень недолго им оплакиваемого, поскольку не в его характере было долгое время печалиться о ком-то. И снова он оказался таким же могущественным, каким был всегда, и по-прежнему полным надежды получить папский престол…

Родриго вытер лоб надушенным платком. В то время он подвергался большой опасности и надеялся теперь, что больше ему не придется пережить ничего подобного. Вспоминая прошлое, он испытывал удовлетворение человека, который понял, что в опасный момент не растерялся, проявил твердость и изобретательность.

Пий был ему хорошим другом, но иногда приходилось выслушивать упреки папы. Он и теперь помнил письмо, посланное ему Пием с сетованием на то, что Родриго имеет связи в определенных домах, где собирались куртизанки, чтобы предаваться удовольствиям со своими гостями. И он, молодой красивый кардинал Родриго, был в числе приглашенных.

«Нам сообщили, — писал Пий, — что имели место невиданные танцы, не было недостатка в обольстительницах, а вы вели себя совершенно неподобающим образом».

Родриго откинул голову и улыбнулся, вспоминая ароматные сады Джованни де Бикиса, танцы, теплые надушенные тела женщин и их манящие взгляды. Он находил их неотразимыми, как и они его.

Упрек Пия был несерьезным. Пий понимал, что мужчина вроде Родриго должен иметь возлюбленных. Просто Пий хотел сказать: все верно, но танцы на виду у всех с куртизанками, кардинал! Люди жалуются, и это наносит ущерб репутации церкви.

Каким беззаботным был он в то время, как уверен в своих силах, не сомневаясь, что сумеет добиться желаемого! Он решил взять от жизни все, что можно. Церковь обеспечит его карьеру, с ее помощью он сможет подняться на папский престол; но он не мог устоять перед соблазном плотских удовольствий. В его жизни всегда будут женщины. Это была обычная слабость; едва ли найдется хотя бы один священник, серьезно относящийся к обету безбрачия. Как сказал один из остряков Рима, если бы все дети предстали перед миром в одеждах своих отцов, они оказались бы одеты как священники или кардиналы.

Каждый понимал это, но Родриго, похоже, был менее разборчив в связях, чем большинство.

Потом он встретил Ваноццу, поселил ее в прекрасном особняке, где теперь жили их дети. Нельзя утверждать, что он сохранял ей верность, да этого никто и не ожидал; но многие годы она оставалась царствующей фавориткой, а в детях он не чаял души. И вот сейчас должен появиться на свет еще один ребенок.

Ожидание было томительным. В свои пятьдесят лет он чувствовал себя двадцатилетним, и если бы не боязнь услышать крики Ваноццы, он прошел бы в ее покои. Но в этом не было никакой нужды. Кто-то идет к нему сюда.

Она стояла перед ним, зардевшаяся и хорошенькая маленькая служанка Ваноццы. Даже в такой момент Родриго отметил, что она очаровательна. Он не забудет о ней.

Она присела в реверансе:

— Ваше высокопреосвященство… ребенок родился.

С грацией и живостью молодого человека он оказался рядом с ней и положил свои прекрасные белые руки на ее плечи.

— Дитя мое, да ты едва дышишь. Как бьется твое сердечко!

— Да, мой господин. Но… ребенок родился.

— Пойдем, — сказал он, — пойдем к твоей госпоже.

И он пошел вперед. Маленькая служанка шла следом, она вдруг вспомнила, что забыла сказать ему, какого ребенок пола, а он забыл спросить.

Новорожденного поднесли кардиналу, он коснулся его лба и благословил младенца.

Женщина лежала, откинувшись на подушки: стоявшие рядом служанки выглядели пристыженными, словно были виноваты в том, какого пола ребенок.

Это было прекрасное дитя; крошечную головку покрывал светлый пушок — и этот унаследовал от Ваноццы ее золотистые волосы…

— Маленькая девочка, — произнесла Ваноцца, глядя на него с кровати.

— Чудесная маленькая девочка, — уточнил он.

— Мой господин разочарован. — сокрушенно сказала Ваноцца. — Он мечтал о сыне.

Родриго засмеялся тем глубоким гортанным смехом, который очаровывал почти всех, кто с ним общался.

— Разочарован? — переспросил он. — Я? — Он повернулся к женщинам, которые подошли ближе, глаза каждой ожидающе смотрели на него. — Разочарован, потому что ребенок женского пола? Но вы ведь знаете… каждая из вас… что я люблю слабый пол всем своим сердцем и что в женском сердце я всегда найду нежность, которой нет в моем.

Женщины заулыбались, вместе с ними улыбалась и Ваноцца; но ее зоркие глаза заметили маленькую служанку, на чьем лице читалось ожидание, когда на нем задерживал свой взгляд Родриго.

Она решила заменить эту девочку, как только они вернутся в Рим, и если Родриго станет искать ее, его поиски окажутся напрасными.

— Так значит, мой господин доволен нашей дочерью? — негромко спросила Ваноцца и сделала знак служанкам оставить их с Родриго наедине.

— Я поистине верю, — ответил кардинал. — что сумею найти в своем сердце уголок для этой прелестной девочки и буду любить ее сильнее, чем молодых людей, которые ныне пребывают в детской. Мы назовем ее Лукрецией. А когда ты окрепнешь, моя любимая, мы вернемся в Рим.

Вот так апрельским днем в замке в Субиако, принадлежащем Борджиа, родился ребенок, чье имя станет известно всему миру — Лукреция Борджиа.

Пьяцца Пиццо ди Мерло

С какой радостью возвратилась Ваноцца в Рим! Ей казалось, что после рождения Лукреции она счастливейшая из женщин. Родриго навещал детей чаще, чем когда-либо, стремясь увидеть маленькую золотоволосую девочку.

Она была очаровательным ребенком, очень ласковой и могла лежать в своей колыбели, ничего не требуя, одаривая своей чудесной улыбкой любого, кто подойдет.

Братья очень интересовались ею. Они стояли по обеим сторонам кроватки, стараясь заставить ее улыбнуться. Они даже ссорились из-за нее.

Ваноцца вместе со своими служанками смеялась, слушая перебранку мальчиков:

— Она МОЯ сестра!

— Нет, МОЯ!

Им объяснили, что она сестра обоих в равной степени.

Чезаре, сверкая глазами, ответил:

— Но она больше моя, чем Джованни. Она сильнее любит меня, чем Джованни.

На что няня сказала, что уж это будет решать сама Лукреция.

Джованни смотрел на брата полными ненависти глазами; он знал, почему Чезаре хочет, чтобы Лукреция сильнее любила его. Чезаре видел, что когда дядя Родриго приходил навестить их, большая часть сладостей доставалась Джованни; что всегда именно Джованни карабкался на колени к дяде и взлетал вверх в его сильных руках; его целовал и ласкал кардинал, прежде чем обратить внимание на Чезаре. Вот он и решил, что все остальные больше должны любить его, Чезаре. Мать любила его сильнее. Няни говорили, что он их любимец, да им ничего и не оставалось делать — если они станут говорить иначе, он каким-нибудь образом сумеет отомстить им; они знали, что лучше обидеть Джованни, чем Чезаре.