Неотразимый обольститель

– Вы действительно не понимаете? – Теперь Беатрис смотрела на него с сожалением. – Вам никто никогда не говорил, что ваши идеи и представления ничего не стоят только потому, что вы мужчина... что вы не можете положить деньги на банковский счет, что вы не можете приобрести никакую собственность или поставить свою подпись под...

– А с вами такое было? Это все ваш муж? Это он превратил вашу жизнь в такой ад, что теперь вы в отместку собираетесь отравить существование всему мужскому полу?

Заметив, как напряглись ее плечи, Коннор решил, что попал в точку.

– Мое замужество не имеет никакого отношения к моей борьбе за права женщин.

– Вы несете дикую чушь! – Коннор, прищурившись, подошел к ней, словно хотел заглянуть в самую глубину ее души. – Смотрите, – он соединил кончики пальцев, – вы говорили, что замужество – это тяжелая обязанность, вы сетуете на то, что мужчины высмеивают женщин и не считаются с ними, вы ненавидите слабость, романтизм называете иллюзией и полагаете, что настоящая любовь настолько редка, что практически вообще не встречается. – Он замолчал и оскорбительно долго ее разглядывал. – Все вместе может означать только одно... Мерсер был высохший старый пень, на несколько десятков лет старше вас, и он обращался с вами как с ребенком, кроме тех редких минут, когда вы были для него подходящей игрушкой. От вас требовалось держать язык за зубами, украшать его гостиную и заботиться о том, чтобы его пища всегда была горячей, а постель – теплой. – Искры в ее глазах заставили его переменить мнение. – А, старого Мерсера и это не интересовало. – Коннор криво ухмыльнулся. – Он действительно был слишком стар.

На мгновение Коннор подумал, что Беатрис сейчас взорвется. Но вместо этого она только крепче сжала руки на груди.

– Если вы пытаетесь отвлечь меня от того, зачем я вас сюда пригласила, то вас ждет разочарование. Я хочу знать, почему вы отказались публично поддержать суфражистское движение.

– Некоторые говорят, что если женщина выходит замуж из-за денег, то она должна довольствоваться только деньгами, поскольку это будет единственное, что она получит, – продолжал Коннор, пытаясь представить ее рядом с тем трясущимся стариком, которого он видел мельком несколько лет назад.

– Давайте посмотрим, может ли моя дедукция сравниться с вашей, – возразила Беатрис. – Вы – говорливый, речистый политик, и это означает, что вы будете говорить все, что выгодно в данный момент, невзирая на последствия. Ваша единственная цель в жизни – это добиться избрания, все равно, каким способом. Вы считаете, что женщины – низшие существа, и поэтому любые обещания, данные женщине, ни к чему не обязывают. Все это может означать только одно: что вы с самого начала даже и не собирались держать слово. Беатрис начинала его раздражать.

– Я не нарушал своего обещания. Я говорил, что поддержу суфражистскую идею насчет выборов, и я это сделаю.

– Да? – Беатрис подошла ближе. – И когда же?

«Когда мне, черт побери, этого захочется», – чуть не сорвалось у него с языка. Коннор обнаружил, что возвышается над ней и смотрит в горящие изумрудные глаза, вдыхая аромат ее тела.

– Когда вы меня убедите в необходимости этого, – изменившимся голосом проговорил он, ощущая пожар в горле.

Глаза Беатрис расширились, и она отступила на шаг.

– Даже если бы на это хватило человеческой жизни... «убеждение» не входило в нашу договоренность.

Коннор двинулся за ней.

– А вам никогда не приходило в голову, что для меня будет политическим самоубийством, если я на дебатах неожиданно заявлю, что поддерживаю суфражисток?

Беатрис обнаружила, что отступать дальше некуда – она спиной уперлась в стол.

– Типичный политик, – фыркнула она. – Как только вы обещаете что-либо, так сразу же начинаете доказывать, почему это обещание невозможно выполнить. «Я бы рад, дорогие, но мои приятели просто не позволят этого».

– Я не сказал, что это невозможно. Я только заметил, что это было невозможно сегодня. Если я меняю платформу, то должен иметь для этого веские причины. Людей надо подготовить... перемены должны происходить очень постепенно. – Коннор помолчал, чтобы его слова дошли до нее, а когда продолжил, то его голос зазвучал мягче. – Это означает, что вам придется учить меня... просвещать. И пока вы будете публично убеждать меня, я буду тайно настраивать Крокера, Чарлза Мерфи и оплачивающих кампанию городских чиновников.

Все, что он говорил, звучало резонно. Но как поверить в его искренность? Беатрис с трудом вспоминала даже собственное имя, когда Коннор находился всего в дюйме от нее.

– Следует отдать вам должное... вы действительно знаете свое дело. – В отчаянии Беатрис призвала на помощь скептицизм. – Вы почти убедили меня в серьезности своих намерений.

Коннор поднял руки, словно призывая Всевышнего в свидетели, как возмутительно она с ним обращается, потом устало опустил их.

– Вы самая ужасная женщина из всех, кого я... Вы намереваетесь сделать из меня лживого, жадного, хитрого мерзавца, ведь так? Но зачем? Для того, чтобы вы смогли похоронить меня вместе со старым Мерсером и любым другим мужчиной, который осмелится вам перечить? Не стоит, дорогая. – Он схватил ее за плечи. – Я жив и здоров и не собираюсь умирать. Если вы действительно хотите, чтобы ваше движение кто:нибудь поддержал, то вам придется иметь дело со мной, – Коннор перевел взгляд на ее губы, – и, что бы вы ни чувствовали, мы сделаем вот что...

Его губы прикоснулись к губам Беатрис, и напряжение, которое до этого нарастало у нее в груди, превратилось в желание, затопившее все ее существо. Вот чего она боялась больше всего – этой власти над ее чувствами, над реакциями ее тела, которой обладал Коннор. Ее окутывал жар, словно огонь бежал по каждой жилке.

– Вы не забыли? – пробормотал он, касаясь ее губ, с тем самым ирландским акцентом, который всегда развеивал ее злость и негодование. – Я не смог. Ощущение ваших губ будоражит мне кровь... – Он пощипывал ее губы своими, пробуя, соблазняя. Она облизнула их, чтобы успокоить покалывание, а Коннор издал горловой смешок и снова властно поцеловал ее. – Вы не забыли, как оживает мое тело, прикасаясь к вашему? – прошептал он, за талию притягивая ее к себе. Слово «оживает» недостаточно ярко передавало то ощущение энергии и жизненной силы, которое охватило Беатрис, когда его руки обняли ее. Она изогнулась, плотнее прижимая его к себе. – Вы не забыли это чувство, когда я обнимаю вас, а вы приникаете ко мне, потому что у вас слабеют колени?

Каждое слово все сильнее разжигало то пламя, что бушевало у нее внутри. Беатрис внезапно стала податливой, покорной...

– Нет, – прошептала она, открывая глаза и видя сияние вокруг каждого предмета. – Я не забыла. – Она поморгала, но сияние не исчезало. – Не слишком-то умно с моей стороны...

– Ум здесь совершенно ни при чем, дорогая Беатрис. Здесь надо доверять мудрости сердца. – Коннор слегка отстранился, чтобы иметь возможность провести пальцем по ее груди к сердцу. – И довериться другому так же, как и он вам... и знать, что когда придет время, то вы это поймете.

– А когда поймешь – тогда что?

– А-а-а! – Улыбка Коннора стала еще лукавее. – Когда каждая частичка вашего тела требует только одного и все мысли в голове направлены только на то, чтобы окунуться в это наслаждение с головой... тогда вы так и поступаете. И ни за что не упустите его. Потому что настоящее наслаждение – большой дар, к нему нельзя относиться пренебрежительно.

Он осыпал поцелуями ее шею, опускаясь все ниже, где его остановил жесткий воротник ее жакета. Тогда его рука скользнула вверх, опытными движениями расстегивая одну пуговку за другой.

Казалось, ее кожа пела там, где он к ней прикасался. Беатрис изогнула спину, встречая эти мягкие, бесстыдные поцелуи. Она вдруг оказалась сидящей на краю стола, с расстегнутым жакетом и блузкой, так что стали видны белый атласный корсет и тонкая рубашка. Коннор отодвинулся, рассматривая ее, и застонал от восхищения, поглаживая нежную, сливочного цвета кожу. Беатрис закрыла глаза, она хотела большего...