Исландский рыбак

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Янн и Го любили по вечерам сидеть на старой гранитной скамье перед домом Моанов.

Кто-то имеет возможность наслаждаться весной, сенью раскидистых деревьев, теплыми вечерами, розами в цвету. У Янна и Го ничего этого не было, а были лишь февральские сумерки, спускающиеся на приморскую землю, каменистую и поросшую утесником. Ни зеленой ветки над головами, и вокруг ничего, кроме бесконечного неба с неспешно плывущими облаками. А вместо цветов – бурые водоросли: поднимаясь с песчаного берега, моряки притаскивали их на тропинку своими сетями.

Зимы нельзя назвать суровыми в этом краю, обогреваемом морскими течениями, но, несмотря на это, сумерки часто приносят с собой промозглую сырость и неприметный для глаз мелкий дождик, оседающий на плечах.

Но влюбленным было очень хорошо, и они не уходили домой. И старушка скамейка, поставленная более века назад, не удивлялась им, потому что повидала на своем веку не одну влюбленную пару; она, эта скамейка, наслушалась нежных слов, всегда одних и тех же, произносимых устами нескольких поколений молодых людей, и привыкла видеть, как потом, через много лет эти люди возвращаются на нее, превратившись в дрожащих стариков и старух; возвращаются, но теперь уже днем – немного подышать свежим воздухом и погреться под, возможно, последними в их жизни лучами солнца.

Время от времени бабушка Ивонна просовывала в дверь голову – просто из удовольствия взглянуть на своих голубков и еще чтобы попытаться затянуть их в дом.

– Вы замерзнете, милые мои дети, и простудитесь, – говорила она. – О, Ma Donee! Для чего, спрашивается, сидеть на улице в такой поздний час?

Замерзнете!.. Да разве им было холодно? Разве они чувствовали что-нибудь, кроме счастья?

По вечерам люди, шедшие по дороге, слышали тихий разговор на два голоса на фоне шумящего у подножия скал моря. Разговор походил на мелодичную музыку, звонкий голос Го чередовался с низким, но мягким и ласковым голосом Янна. Прохожие различали и два силуэта на фоне гранитной стены: белый чепец и стройную фигуру Го в черном платье и рядом широкие плечи ее друга. Далее виднелся холм соломенной крыши, а за ним простиралась сумеречная бесконечность, бесцветная бездна воды и неба…

Но в конце концов суженые шли домой и садились у камина; старая Ивонна, уронив голову на грудь, тотчас засыпала, и ее присутствие не очень смущало влюбленных. Они вновь начинали тихий разговор, стремясь наверстать два года молчания, торопясь ухаживать друг за другом, потому что времени для этого у них оставалось очень мало.

Было решено, что молодые поселятся у бабушки Ивонны, которая завещала им свой дом; пока, из-за нехватки времени, они не пытались благоустраивать это бедное и слишком унылое гнездо, решив заняться этим после возвращения Янна.

Как-то вечером Янн развлекался тем, что рассказывал Го о разных мелочах, имевших место со времени их первой встречи; он описывал даже платья, в которых она ходила, называл праздники, на которых она присутствовала.

Девушка слушала его с изумлением: кто бы мог подумать, что он обращал на это внимание и все держал в памяти?..

Рыбак в ответ загадочно улыбался и рассказывал еще много такого, о чем Го сама уже почти забыла.

Она теперь слушала его не прерывая, и нежданный восторг овладевал ею: Го начинала догадываться, понимать, что все это время он тоже любил ее!.. Она была его постоянной заботой, и теперь Янн наивно признавался в этом!..

Но, Господи, что же тогда с ним происходило, почему он столько раз отталкивал ее, заставлял так страдать?

Тайна оставалась, он пообещал раскрыть ее, но всякий раз, смущенно улыбнувшись, уходил от объяснения.

В один из дней они вместе с бабушкой Ивонной отправились в Пемполь купить материи на свадебное платье.

Среди красивых нарядов Го можно было бы подыскать что-нибудь вполне подходящее для такого случая, но Янн захотел сделать ей подарок, и она не противилась: иметь платье, купленное на заработанные им деньги, – ей казалось, что одно это уже делает ее отчасти его женой.

Они выбрали черную ткань, поскольку Го ещё носила траур по отцу. Однако Янн не был в полной мере удовлетворен ничем из того, что им показали. Он чуть высокомерно вел себя с продавцами и в тот день сам вникал во все дела, хоть никогда прежде даже не входил ни в одну из лавок Пемполя; выбирал даже фасон платья – платью надлежало быть украшенным широкими бархатными лентами.

Однажды вечером они сидели на каменной скамье и случайно увидели колючий кустарник, единственный в округе, растущий меж скал на обочине дороги. В полутьме им показалось, что куст усыпан мелкими цветочками.

– Кажется, он расцвел, – сказал Янн.

Они подошли к нему, чтобы удостовериться.

Куст, влажный из-за тумана, действительно был весь в цвету. Так произошла их первая, ранняя встреча с весной; дни, оказывается, стали длиннее, и ночь эта светлее, чем прежние, и в воздухе чувствуется тепло.

Но всех опередил куст, зажатый камнями. Нигде вокруг – ничего похожего. Он расцвел как по волшебству, расцвел, празднуя их любовь…

– Давай сделаем букет, – предложил Янн.

Он почти вслепую отрезал ветки большим рыбацким ножом, который носил за поясом, заботливо убрал своими грубыми руками колючки и прикрепил букет к платью Го.

– Вот так, как у невесты, – проговорил он, подавшись немного назад, словно для того, чтобы, несмотря на темноту, увидеть, идет ли ей.

Внизу спокойное море слабо плескалось у берега, издавая мерный шум, похожий на дыхание спящего человека. Казалось, оно безучастно, а может, даже и благосклонно к той любви, что существовала рядом.

Дни в ожидании вечеров тянулись долго; когда же в десять часов Го и Янн расставались, они впадали в уныние оттого, что настал конец их встрече.

Нужно было торопиться с бумагами, со свадьбой, чтобы не упускать счастье, не откладывать его на осень, на неопределенное будущее…

Их ежевечерние свидания в этом угрюмом месте под неумолчный шум моря, при той немного лихорадочной обеспокоенности быстротекущим временем, имели привкус чего-то особенного и даже мрачного. Эти влюбленные отличались от других: они были серьезней, а их чувство несло с собой больше тревоги.

Он по-прежнему молчал о том, почему так долго заставлял Го страдать, и однажды, когда они расстались, девушка, уверенная в чувстве Янна, поняла окончательно, что эта тайна тем не менее мучает ее.

Янн действительно любил ее все это время, но не так, как теперь: любовь росла в его сердце и разуме, будто надвигающийся прилив, готовый все затопить. Так любил он впервые в жизни.

Иногда этот мужчина растягивался на скамье, положив голову на колени Го, словно ребенок, просящий ласки, а потом вдруг резко вставал, точно вспомнив о приличии. Ему хотелось лечь на землю у ног любимой и лежать так, уткнув лицо в край ее платья. При встречах и расставаниях он по-братски целовал Го, не осмеливаясь поцеловать иначе. Он обожал в ней что-то неощутимое, что было ее душой, что улавливалось в чистом и спокойном звучании ее голоса, в улыбке, в красивом ясном взгляде…

Но ведь в то же самое время она женщина во плоти, красивее и желаннее ее нет, и скоро она будет принадлежать ему целиком, как некогда принадлежали ему его любовницы, но при этом она останется собой!… От этой мысли его охватывал трепет; он еще не ведал, какое опьянение ждет его, но он не позволял себе предаваться подобным размышлениям и лишь спрашивал себя, осмелится ли он совершить это упоительное святотатство…

…Дождливым вечером они сидели у камина, бабушка Ивонна дремала напротив. Пламя очага отбрасывало на черный потолок большие пляшущие тени.

Как все влюбленные, Го и Янн говорили тихо, однако в тот вечер в их разговоре случались долгие мучительные паузы. Он больше молчал – потупив голову, с некой полуулыбкой на губах, стараясь скрыться от взгляда Го.