Огненный столб

Он поднялся, распрямляясь, словно длинноногая птица. Одежда на нем, наверное, принадлежала Агарону: была достаточно длинная, но раза в два шире, чем надо. Царь не обращал на это внимания, только поддернул рукава, но они снова упали. Царь снова с раздражением подтянул их, закатал, как человек, собирающийся приняться за работу, и забыл о них.

— Ты не смеешь уходить, — сказал он Нофрет. — Я запрещаю тебе.

Девушка повернулась к нему. Сердце ее сильно билось.

— Я служу твоей дочери и царице-матери. Сейчас я нужна им гораздо больше, чем тебе.

— Но у меня здесь нет больше никакой прислуги, — слова прозвучали устало и странно испуганно. Похоже, царь никогда в жизни не бывал один, никуда не отправлялся без, по меньшей мере, дюжины людей, следующих за ним тенью.

А здесь были только Нофрет, Леа, которая, судя по всему, не стала бы прислуживать никому, и молчаливый Иоханан, хлопающий глазами от изумления. Юноша словно лишился дара речи, как только узнал царя. Нофрет никак не ожидала, что он может до немоты благоговеть перед кем-либо, даже перед Эхнатоном. Похоже, она не так хорошо его знала, как казалось.

— Эти люди, — объяснила она, — мои друзья. Я им доверяю. Они позаботятся о тебе, пока ты не пожелаешь вернуться назад во дворец.

Нофрет вовсе не хотела задеть царя, но сделала именно это. Она бросила вызов, а царь все-таки был мужчиной. Он неохотно поднялся.

— Тогда пошли, — сказала она нелюбезно, — и побыстрее. Ночь наступит прежде, чем мы дойдем до ворот.

— А ворота запирают после захода солнца. — Царь выдержал ее взгляд. — Да, кое-что я все-таки замечаю.

Эхнатон был не тем человеком, который мог понравиться Нофрет, но его это не волновало. Восхищения он не заслуживал, и все же следовало признать, что царь — человек интересный. Он часто говорил и делал очень неожиданные вещи.

Нофрет сказала Леа много вежливых слов, и та понимающе улыбнулась. Царь, конечно, промолчал. Цари никогда не благодарят подданных за заботу, так как имеют на нее законное право.

Медленно шагая лицом к закату, Нофрет вела царя обратно в Ахетатон.

13

Эхнатон вернулся во дворец, но вовсе не стал более сильным царем, несмотря на уроки, полученные у Леа. Теперь он проводил в храме только дни, возвращаясь на ночь в собственную постель и часто разделяя ее с госпожой Кийей. Несомненно, он скорбел по Нефертити. Но, как замечала Нофрет, скорбь никогда не мешала мужчинам получать удовольствие, где удастся.

Царицу Нефертити и ее детей бальзамировали как положено, целых семьдесят дней. Бальзамировщики могли сильно сократить процедуру для любого вельможи Двух Царств, но для царицы и царевен не пропустили ни единой мелочи.

Задолго до того, как это время истекло, царицу — мать Тийю тоже уложили рядом с ними в раствор солей.

Она скрывала свою болезнь с искусством женщины, привычной к придворным хитростям, и правила с самого начала чумы до того момента, когда, поднимаясь с трона после долгого приемного дня, покачнулась и упала на руки Анхесенпаатон.

Царевна с трудом удержала неожиданный груз. «Бабушка, — сказала она. — Госпожа». Девочка дотронулась до щеки царицы-матери и в испуге отдернула руку.

Нофрет не нужно было прикасаться к Тийе: она и так знала, что та вся горит. Большинство умиравших от этой болезни сгорали от лихорадки медленно, постепенно обращаясь в пепел. Некоторые вспыхивали, как факелы, и после дня слабости и поднимающегося жара наступала смерть.

У Тийи все шло еще быстрее. Нофрет закричала, призывая стражу, слуг, всех, кто мог прийти. Прибежали двое бледных, перепуганных стражников и единственная служанка, едва оправившаяся от болезни, подхватили царицу-мать и отнесли в постель.

Царевна не выпускала ее руки. Тийа была в сознании: как только ее уложили и служанка сняла с нее корону, платье и украшения и обтерла тело прохладной водой, она хрипловато сказала своим сильным голосом:

— Слушайте меня. И не перебивайте.

Царевна открыла было рот, чтобы сделать именно это, но Тийа опередила ее:

— Позаботься об отце. Он не сможет править один и не в силах заставить себя делать все, что положено. Это ты должна сделать, маленький Цветок Лотоса, вместе с твоей сестрой, если она способна на что-либо большее, чем ваш отец. Ищи мудрых советников. Господин Аи, если он жив, верен и осмотрителен и будет хорошо служить тебе. Большинство выскочек и подхалимов твоего отца ни на что не годны, если не сказать хуже. Избегай их, как только можешь. Жрецы старых богов опасны. Они не особенно боятся твоего отца, хотя я и учила их уважать божественность его власти. Ты должна продолжать учить их. Не позволим им забывать об этом. Не позволяй им становиться слишком дерзкими. Цари и прежде умирали по неизвестным причинам — и еще ни одного царя они не ненавидели так горячо, как этого.

Царевна не раз порывалась заговорить, но Тийа не слушала ее. Времени было мало, жар усиливался, и голос ее слабел по мере того, как она повторяла уроки, которые давала этому ребенку со времени начала чумы.

Анхесенпаатон принимала их так, как принимала бы удары. Сначала она плакала. Но, по мере того, как Тийа продолжала, слезы высохли. Лицо ее было белым, тело неподвижно. Рука, вцепившаяся в руку царицы-матери, была, казалось, готова сломать ее хрупкие косточки, пока с болезненным вздохом она не заставила пальцы разжаться.

Как и надеялась Нофрет, царевна не стала умолять Тийю не умирать. Смерти, следовавшие одна за другой, убедили их в бесполезности подобных безумных просьб.

Тийа удерживала свою душу в теле лишь усилием воли. За ее словами слышалось дыхание смерти, последние слова уже едва прорвались сквозь него.

— Позаботьтесь о моем малыше, о моем Тутанхатоне. Пусть он не забудет меня.

Царевна склонила голову. Тийа слабо улыбнулась, и жизнь отлетела от нее. Нофрет увидела, как она уходит, словно тень в пустой комнате.

Царевна задохнулась, жадно хватая воздух. Если что-то и пролетело над ней, то было слишком нематериальным, чтобы быть пойманным руками смертного.

— Бабушка, — прошептала она, — Тийа!

Но власть имени недостаточна, чтобы вернуть умершего. Анхесенпаатон тяжело дышала. Нофрет подумала, что теперь она выплачет свое горе.

Однако царевна удивила ее. Она вскочила на ноги. Кроме них двоих в комнате никого не было. Все умерли или убежали. Девочка разгладила покрывало на неподвижном теле, поцеловала лоб, который еще, должно быть, сохранял лихорадочную теплоту, и выпрямилась. Она двигалась так, словно каждая ее мышца и каждая кость болели.

— Позови стражника, — приказала она, — или слугу. Нужно присмотреть за ней. Должен же здесь быть кто-то живой.

Живой нашелся: стражник, накачавшийся пивом до такой степени, что уже не мог стоять прямо, протрезвел на удивление быстро после того, как полкувшина пива выплеснули ему в лицо. Пока он охал и отплевывался, Нофрет говорила, словно награждая его оплеухами:

— Вставай и пошли. Царица Тийа умерла. Нужен человек, чтобы охранять ее тело.

Стражник был слишком ошарашен, чтобы удрать или хотя бы отказаться повиноваться. Прислоненный к стене, подпертый копьем, пропахший пивом, он был, по крайней мере, дышащим телом, способным присмотреть за телом, которое уже никогда дышать не сможет.

— Когда настанет утро, — произнесла царевна спокойным, холодным голосом, — во дворце будет порядок. Никаких пьяных стражников. Никаких слуг, несущихся неизвестно куда.

Нофрет ничего не сказала. В какой-то момент, во время долгих испытаний чумой, ребенок стал женщиной. Женщиной, которая будет царицей.

Она вышла, и Нофрет тенью последовала за ней, через дворец цариц к покоям, где заперлась Меритатон, — по словам посланца, чтобы уберечь дочку от чумы. Как полагала Нофрет, та вполне уже могла умереть, и об этом никто не сообщил, потому что никого в живых не осталось.

Покои Меритатон по сравнению с пустотой дворца выглядели странно. Страж у дверей был трезв, бдителен и полон достоинства. Прислуга вела себя как положено: служанки были готовы ухаживать за малышкой и за самой царицей, а почтенный дворецкий проводил гостей к хозяйке.