Крепостная навсегда

— Нет, нет! — заплакала Лиза. — Владимир!.. Владимир!.. Где ты?! Где?!

Глава 5

Кто отравитель?

Оставив Лизу на попечение Забалуева, Владимир вернулся домой. Он шел лесом по хорошо знакомой ему с детства тропинке, соединявшей два имения. Когда-то пробежаться по ней было для них забавой — маленькими Корфы и Долгорукие и дня не проводили друг без друга. И все казалось таким предсказуемым и понятным — жизнь, карьера, семья. Как один день может все изменить! — горестно подумал Владимир.

Он и не заметил, как чуть уклонился в сторону и вышел к семейному кладбищу. Здесь нашли свой последний приют пять поколений Корфов — от первых немецких мелкопоместных колонистов, пожалованных еще Петром Первым российским дворянством и возведенных в бароны за заслуги перед новым отечеством. Соединяясь с истинно русской аристократией, они дали целую плеяду талантливых и заметных при дворе персон. Среди Корфов были и дипломаты, и военные. Непростым характером прославился двоюродный дедушка Владимира, служивший начальником полиции Санкт-Петербурга при Екатерине Второй.

Иван Иванович Корф сделал свою карьеру при императоре Александре, с которым прошел весь памятный путь от сожженной Москвы до Триумфальной арки в Париже. Он был молод и энергичен, и весь боевой задор перенес позднее на новое и весьма неожиданное для его семьи увлечение.

Владимир не знал, как и когда его отец стал завзятым театралом. Но эта страсть заменила ему политику и поле боя. После смерти жены, матери Владимира, барон утешался созданием своего особого мира — страны грез, где Орфей мог с легкостью спуститься в ад за возлюбленной Эвридикой, где умершие не уходили со сцены, а превращались во вполне реальных персонажей — теней и призраков, ангелов и серафимов.

— «Весь мир — театр», — постоянно цитировал эту фразу отец, но для старого Корфа театр стал его миром.

Владимир, робея и смущаясь собственной нежности, приблизился к свежему холмику.

— Прости, что не проводил тебя, как подобает, — заговорил он с отцом, как с живым. — Видишь, снова подвел тебя… Всю жизнь я хотел быть похожим на тебя и всегда подводил. Отец, как мне жить дальше? Что делать? Я подобрал твой медальон, я смотрел на нее, я пытался понять, почему ты по-прежнему любишь ее… И не смог найти оправдания ей, и у меня нет сил простить ее. Я пытался, но не вышло. Возможно, это гордыня, а может быть, слабость. Скажи, как мне жить без тебя?

Чья-то изящная рука в черной перчатке положила на могилу барона охапку свежих лесных цветов — безыскусных и милых.

— Зачем вы здесь? — резко спросил Владимир, узнав Анну.

— Пришла еще раз попрощаться с дядюшкой. Простите, что помешала вам!

— Не стоит извинений — вы всегда были в моей жизни некстати.

— Он не должен был так умереть, — тихо сказала Анна, делая вид, что не заметила его колкости. — Иван Иванович мечтал о тихой старости в обществе любимых внуков.

— Я не был готов к этому…

— Жаль, что дядюшка так и не успел дождаться.

— Ему помешали! И я отомщу за это преступление!

— Это преступление — против Бога, и пусть свершится высший суд. А мы будем помнить Ивана Ивановича, и, пока мы помним его, он не оставит нас своей заботой и любовью.

— Пока мы помним его… — Владимир неожиданно улыбнулся. — Когда отец по утрам заходил в мою комнату, то всегда делал вид, будто что-то там забыл.

— А когда задумывался — чертил пальцем по столу.

— Да-да, — кивнул Владимир. — Я всегда старался угадать, что же он там такое чертит. А когда к нему приходили хорошие известия, отец делал вид, что ничего не произошло…

— Хотя мы давным-давно обо всем догадались!

— И целый день ходил с загадочным видом.

— А помните, как он сердился на нас, когда мы были детьми?

— Конечно! Сначала ругал за разные шалости, а потом присылал в знак примирения эклеры, которые пекла мастерица Варвара. И я частенько бедокурил только ради них.

— Мне кажется, я съела целую тысячу этих пирожных!

Они вдруг разом замолчали.

— Мама говорила — ангел пролетел, — сказал после долгой и светлой паузы Владимир.

— Это Иван Иванович…

— Не смейте! Отец умер — его больше нет! Я один, совсем один!

Корф вложил столько ярости в эти слова, что Анна отшатнулась от него, но все же быстро взяла себя в руки.

— Мне следует оставить вас с ним.

— Да, уходите! Сейчас же! — закричал Владимир.

Анна не стала спорить. Она оглянулась уже издалека, из-за деревьев, и увидела, как Владимир зарыдал и упал на колени перед могилой отца.

— Господи, прости его! Иван Иванович, простите его — он просто боится любить, — прошептала Анна и быстро направилась в дом.

В коридоре ее остановила Полина. Она была слегка веселой после поминок, которые потихоньку устроили дворовые, и на лице ее читалась готовность к содействию и столь намеренное сочувствие, что Анне захотелось немедленно уйти, но Полина настойчиво преграждала ей дорогу.

— Что тебе, Полина? — сдержанно спросила Анна, понимая, что избежать разговора не удастся.

— Я видела, вчера Оболенский пожаловали. Не скупись, подруга, — замолви за меня словечко перед Сергеем Степановичем. Пусть он мне прослушивание устроит. На актерку. В императорский театр.

— Я не уверена, что он согласится, да и время неподходящее — траур у нас.

— А ты попробуй, уговори! А взамен я тебе про каждый шаг Карла Модестовича рассказывать буду!

Вот те крест! Он-то считает, что я на его стороне и ничего не заподозрит.

— Я подумаю, — кивнула Анна, лишь бы разойтись с ней.

Тем не менее, Полина ее слова восприняла за согласие, обрадовалась и побежала поискать платье получше. Анна укоризненно покачала головой и поднялась к себе. Сняв в своей комнате накидку и капор, она прошла в библиотеку, где застала Оболенского.

Сергей Степанович приехал давеча к вечеру и был сражен известием о смерти друга. Оболенский приехал, отвечая на настойчивую просьбу Михаила, чувствовавшего свою вину перед Анной за сорванное в Петербурге прослушивание, и на приглашение барона, который звал его на премьеру. «Анна будет играть Джульетту, и ты еще раз сможешь насладиться необыкновенным талантом этой жемчужины, которая должна сиять в короне императорской сцены», — писал ему барон Корф.

К спектаклю Сергей Степанович не успел — разбирал жалобу одной известной актрисы на роли первого плана. Она считала, что дирижер намеренно ставит ее в несоответствующее ее внешности и тембру амплуа. Попутно к заявлению прилагались еще две-три личные просьбы и немного сплетен о коллегах. Оболенский к примадонне благоволил — хороша была, негодница, хотя и неимоверная скандалистка. И поэтому, после перекрестной тяжбы с дирижером, он пригласил ее на обед, который затянулся до утра, и, наверное, мог продолжаться и дольше, но к дядюшке нагрянула всегда шумная и эмоциональная Наташа.

Она, ничуть не смущаясь ситуацией, выждала, когда примадонна уйдет, и бросилась в ножки Сергею Степановичу — умолять, чтобы он взял ее с собой к Корфам.

— К Корфам? — удивился тот. — Надеюсь, не Владимир Корф тому причиной?

— Конечно, нет! — замахала руками Наташа. — После того, как он испортил жизнь Мише? Но я слышала, вы устраиваете прослушивание для Анны?

— Тебе понравился ее голос? — с сомнением спросил Оболенский. Наташа закивала. — Что-то ты хитришь, племянница! С каких это ты пор стала так интересоваться театром?

— А если скажу, обещаете выполнить мою просьбу? — князь кивнул. — Я хочу увидеть Андрея Долгорукого, он у Корфов в соседях.

— Ах, молодость, молодость… Но не кажется ли тебе, дорогая, что бегать девушке за молодым человеком есть моветон?

— Я люблю его!

— Вы не виделись-то всего две недели.

— А я не хочу, чтобы они превратились в вечность!

— Ты готова рисковать своей репутацией?

— А вы рисковали своей, когда бросились за мадемуазель де Транш, дабы уехать с нею в Париж?

— Увы, я все же не посмел ослушаться отца. Я стоял на морозе в сугробе под ее окном и играл на прощанье на скрипке серенаду из Моцарта…