Летняя луна

Мерлин не ответила и посмотрела на Рансома:

– Это нечестно.

Ей показалось, будто он хочет что-то сказать. Но выражение его лица вдруг неуловимо изменилось, на нем появилась дежурная улыбка.

– Любовь и война, моя дорогая. К сожалению, сейчас у нас нет возможности быть честными.

Мерлин стиснула губы. Несложный урок дипломатии, который он преподал сестре, не прошел даром и для нее. Блайз собиралась распустить слух об их помолвке. Очевидно, остановить ее уже невозможно, ведь она считает, что действует в интересах брата. Но Мерлин ни на секунду не поверила, что когда-нибудь он позволит ей уйти. У нее даже закралось подозрение, что всю эту историю он нарочно затеял лишь для того, чтобы все повернуть по-своему. Может быть, он всего лишь действительно продолжал все это время думать одной головой…

– Пойдемте, мисс Ламберн, – командным тоном сказала Блайз и потащила ее к двери. – Вас нужно привести в порядок. Я хочу как можно скорее загладить этот инцидент и представить вас гостям.

Мерлин послушно побрела за ней. Она больше не думала о Блайз, сосредоточившись на новом подозрении относительно Рансома. Она начала предполагать, что чувства, которые он проявлял внешне, совсем не обязательно были теми, что он ощущал на самом деле. Выходя за дверь, она обернулась. Он улыбался спокойной, обнадеживающей улыбкой. И впервые в жизни Мерлин не поверила тому, что видела собственными глазами. Эта улыбка была ложью. Неправдой. Мерлин прикусила губу. Она не стала улыбаться в ответ, и Блайз увела ее.

Рансом закрыл за ними дверь и отошел к высокому окну. Он вытянул вперед руки и стал их рассматривать. Несмотря на нервозность, пронизывавшую его изнутри, руки почти не дрожали.

Мысленным взором он то и дело возвращался к увиденному – силуэт Мерлин на фоне неба, высоко на крыше. И каждый раз, когда он представлял это, мысли путались и становилось трудно дышать. Казалось, рассудок его помутился – он даже не мог четко вспомнить, как она спускалась вниз и как они потом очутились в спальне. Гораздо приятнее было вспоминать, как она оказалась в его объятиях. Он благодарил Бога за то, что Блайз помешала им в тот момент, иначе он снова оказался бы в постели с Мерлин – сейчас, когда в доме семнадцать гостей и еще ожидается приезд мистера Питта.

Он вздрогнул. Воспоминания выводили его из себя, кровь в его жилах то застывала, то начинала закипать. Вот нежная Мерлин в его объятиях, а вот она где-то там, на чудовищной высоте. Хорошо, что после всего случившегося хоть как-то удалось обернуть ситуацию в свою пользу. Он сделал еще один шаг по пути к тому, на что твердо решился – сохранить честное имя Мерлин. И она это поняла. Но с каким выражением она на него смотрела! Прекрасные серые глаза глядели на него с печальным укором. Как будто бы то, что он затеял, – преступление, а не долг чести и не прекрасная перспектива, перед которой не устояла бы ни одна другая женщина в королевстве.

О Господи, он был готов броситься на колени и просить у нее прощения – за то, что он строил планы, просчитывал комбинации, хотя для него это было так же естественно, как дышать. Ведь именно этому он учился всю жизнь.

Но ни разу до сегодняшнего дня не встречал он человека, который видел бы его насквозь. А Мерлин только взглянула на него дымчато-серыми глазами, как юная лань на волка, сделавшего ее сиротой.

– Вот проклятие, – пробормотал Рансом, широким шагом направляясь к двери. – Можно подумать, я предложил ей что-то недостойное.

– Ваша светлость, – вкрадчиво произнес голос в кабинете Рансома на следующий день. – Простите меня, ваша светлость.

Рансом глубоко вздохнул. Задумавшись, он лишь после пять раз произнесенного «ваша светлость» осознал, что к нему обращаются. Он оторвался от документа, который держал в руках:

– Да, Коллетт?

Секретарь положил на кожаную поверхность стола какой-то конверт:

– Для немедленного ознакомления, ваша светлость.

Рансом поморщился, выпрямил спину и потянулся к конверту, узнав печать отправившей его конторы.

– Да, конечно. Вы правильно сделали, что принесли его, Коллетт.

Кивком Рансом позволил ему удалиться, и Коллетт вздохнул с облегчением, потому что допущенное им нарушение правил встретило одобрение.

В Фолкон-Хилле каждая живая душа знала: ежедневно в течение пяти часов его светлость герцог занимался служебными делами – читал и писал документы, взвешивал аргументы и контраргументы – и в это время его нельзя беспокоить под страхом неизвестных, но несомненно чудовищных последствий. Сегодня же, после того как три дня подряд он то спасал мисс Ламберн от французских шпионов, то наблюдал, как она скачет по крыше на головокружительной высоте, уединение было ему особенно необходимо.

Если бы Рансом был честен с собой, к чему обычно и стремился, ему пришлось бы признать, что сосредоточенность на работе в этот вечер была существенно ниже, чем обычно. Размышления о политике то и дело уступали место воспоминаниям, какой длины у мисс Ламберн ресницы или почему так получилось, что один локон не попал в пучок волос, собранный на макушке, и дразнящее притаился на шелковой коже за левым ушком.

Рансом сломал печать и развернул сложенный пергамент. Как он и ожидал, послание выглядело невинно. «Мой дорогой герцог, – говорилось в нем. – Я умоляю вас остаться и продолжать работать за городом, поскольку во время каникул здесь не найдется для вас достойного занятия. Хотя я очень ценю ваше предложение, но все же вы не можете избавить меня от трудностей моей новой работы. Напротив, я был бы рад узнать, что вы сидите в вашем до нелепости громадном доме и пытаетесь придумать, как передать сообщение из одного крыла в другое менее чем за неделю. Всегда к вашим услугам, Кастлери».

В самом низу страницы той же рукою, но другими чернилами было приписано: «P. S. Среди нас сейчас гуляет очень хорошая шутка. Герцогу Йоркскому представили на приеме ирландского офицера – майора по имени О’Салливан О’Тул О’Шонесси. Герцог закатил глаза и воскликнул: “О’Боже!”»

Рансом потер подбородок. То, что в этой шифрованной записке новый военный министр одобряет работу над говорящей коробкой мисс Ламберн, было ясно. Но вот какой смысл имела приведенная шутка, Рансом пока не смог понять. Его королевское высочество герцог Йоркский не блистал острым умом, и вряд ли выросший в Ирландии Кастлери испытывал такое неподдельное удовольствие, описывая тот случай.

Он снова сложил письмо и похлопал им по ладони. Затем поджег его над каминной решеткой. Рансом держал и поворачивал бумагу, пока она как следует не занялась огнем, и только тогда отпустил, но не возвратился к столу, пока не удостоверился, что послание полностью сгорело. Он уселся в любимое кресло. Вокруг стояла тишина, лишь умиротворяюще тикали каминные часы. Наконец-то он сумел сформулировать абзац, который вот уже полчаса ему не давался, и собирался записать его на бумаге, как в комнате снова послышался шепот: «Ваша светлость».

Рансом отбросил перо:

– Что?

Коллетт побледнел:

– Простите меня, ваша светлость. Но леди Жаклин… Ваша светлость, я пытался… но вы должны знать… что… – Он заламывал руки. – Она очень настойчиво просит о встрече с вами, ваша светлость.

Рансом стиснул пальцами переносицу. Он постарался вспомнить только что придуманную фразу, но слова будто выскользнули из головы. Он раздраженно вздохнул.

– Пусть войдет, – резко и холодно произнес он, не смягчая тон.

– Да, ваша светлость.

Коллетт растворился, а через секунду в комнату влетела высокая красивая женщина с сияющими, как алмазы, глазами.

– Мне нужны мои дети, – возвестила леди Жаклин своим великолепным голосом, в котором все еще слышались французские гласные ее детства. Она остановилась у письменного стола и приняла театральную позу, в которой любая другая женщина смотрелась бы нелепо. Но только не Жаклин. Она величественно смотрела на него, как Диана-охотница.