Чистое и порочное

Я поднялась, чувствуя себя разбитой от долгой неподвижности, и принялась прикидывать на глаз, через сколько матрацев и тел придётся перешагнуть, как вдруг деревянные ступеньки вновь заскрипели. Женщина в тёмном пальто, уже подходившая к двери, остановилась, чтобы застегнуть перчатку, тщательно натянула свою вуалетку до подбородка и открыла сумочку, где звякнули ключи.

– Мне всё время страшно, – сказала она вполголоса. Она говорила сама с собой и улыбнулась мне, видя, что я направляюсь к выходу.

– Вы тоже уходите, сударыня? Если вы изволите подождать минутку… Я пойду вперёд, я знаю, где дверная ручка.

На лестнице, которую её белая рука озарила вызывающим светом, я лучше разглядела свою спутницу; она была ни высокой, ни маленькой, довольно полной. Из-за своего короткого носа и мясистого лица она так сильно походила на излюбленные модели Ренуара, на красавиц 1875 года, что, несмотря на пальто оливкового цвета с лисьим воротником и маленькую шляпку, из тех, что были в моде тогда, восемнадцать лет тому назад, в её облике ощущалось нечто несовременное. Тем не менее в свои, по всей вероятности, сорок пять лет она сохранила свежесть. На поворотах, где лестница делала изгиб, она вскидывала на меня глаза с большими сероватыми зрачками, кроткие и с прозеленью, как её пальто.

Вольный, свежий, ещё сумрачный воздух облегчил моё состояние. Ежедневный порыв к светлым рассветам, к бегству в поля и леса, по крайней мере в ближайший лес, заставил меня на миг застыть на краю тротуара.

– У вас нет машины? – спросила моя спутница. – У меня тоже. Но в такое время в этом квартале всегда находишь машину…

Пока она говорила, появилось такси, следовавшее со стороны Буа; оно замедлило ход, остановилось, и моя спутница отступила в сторону.

– Прошу вас, сударыня…

– Не стоит. Сделайте мне одолжение…

– Ни за что на свете. Либо позвольте мне отвезти вас домой…

Она замолчала, сделав лёгкий извиняющийся жест, который я без труда истолковала и возразила в ответ:

– Здесь нет ни малейшей бестактности. Я живу совсем недалеко, на бульваре с внешней стороны…

Мы сели в машину, и такси двинулось назад. Огонёк счётчика, отклоняясь в сторону, ежеминутно освещал лицо женщины, о которой я не знала ничего, за исключением её подлинного или вымышленного имени – «Шарлотта»…

Подавив зевоту, она вздохнула:

– Мне ещё далеко, я живу в Льён-де-Бельфор [2]… Я устала…

Видимо, я невольно улыбнулась, ибо она посмотрела на меня в упор, без смущения, с простодушной учтивостью, которая была ей к лицу, и сказала:

– Ах так… Вы смеётесь надо мной… Я понимаю, о чём вы думаете.

Пленительный звук её голоса, неровный выговор некоторых слогов, обезоруживающая и приятная привычка произносить конец фраз на низких тонах… Сколько соблазна!.. Ветер, врываясь в открытое окно справа от «Шарлотты», веял на меня своим довольно непримечательным ароматом и здоровым резким запахом плоти, слегка испорченным приглушённым запахом табака.

– Просто беда… – начала она как бы невзначай. – Этот бедный малыш…

Я послушно спросила:

– Какой бедный малыш?

– Разве вы его не видели? Нет, вы не должны были его видеть… И всё же, когда он склонился над балюстрадой наверху, вы уже пришли. Это он был в белом кимоно.

– С белокурыми волосами?

– Так! – тихо воскликнула она. – Он самый. Он доставляет мне массу хлопот, – добавила она.

Я позволила себе улыбнуться с заговорщицки-лукавым видом, который мне совершенно не идёт:

– Не только хлопоты?.. Она пожала плечами:

– Можете думать, что хотите.

– Это тот самый юноша, который запретил вам петь, не так ли?

Она подтвердила с серьёзным видом:

– Да. Это заставляет его ревновать. У меня не то чтобы красивый голос, но я пою хорошо.

– Я как раз собиралась сказать вам обратное, представьте себе… У вас есть голос…

Она вновь пожала плечами.

– Как вам угодно. Одни говорят одно, другие – другое… Хотите, я прикажу остановить такси перед вашим подъездом?

Я удержала её услужливую руку.

– Не стоит. Пожалуйста.

Она, казалось, немного жалела о том, что вела себя сдержанно, и решила задать мне вопрос, в котором сквозила откровенность:

– Немного опиума время от времени, ведь это не очень страшно для молодого человека со слабыми лёгкими, не так ли?

– Нет… Не очень страшно… – неуверенно произнесла я.

Её высокая пышная грудь приподнялась от тяжёлого вздоха.

– Много хлопот, – повторила она. – В конце концов, за то, что он в течение двух недель хорошо принимал свои таблетки, хорошо ел говядину и баранину и хорошо спал с открытым окном, время от времени полагается награда, не так ли?

Она засмеялась вполголоса своим мелодичным хриплым смехом.

– Он говорит, что это сущая оргия, представляете… Он – гордец… Сударыня, – промолвила она с живостью, – у вашего подъезда – мусорщики, вас не смущает их присутствие? Нет? Тем лучше. Свобода – прекрасная вещь. Но я… я не свободна.

Внезапно она умолкла, рассеянно предложила мне руку и одарила меня лёгкой простодушной улыбкой своих больших глаз с прозеленью, напоминавшей лужицы с морской водой, которые оставляет море при отливе.

Прошло некоторое время, прежде чем я снова увидела Шарлотту. Я не искала с ней встречи, по крайней мере в тех местах, где, как мне казалось, могла бы с ней столкнуться – например, в церкви на левом берегу на обряде венчания или в какой-нибудь старой квартире, среди одного из семейств, стойко хранящих в Париже свой провинциальный дух. Я полагаю, что её присутствие и хлопоты вокруг круглого шестиугольного столика на одной ножке, увенчанного блюдом с печеньем, показались бы совершенно естественными. Я так и видела её сидящей в пальто оливкового цвета, в маленькой шляпке, надвинутой на глаза, с вуалеткой, досадливо приподнятой на переносицу, с чашкой бесцветного чая, зажатой между двумя пальцами; я видела, я выдумывала её, я слышала её голос с безыскусным непосредственным выговором, ловко умасливающий старых неразговорчивых хозяек: «Я, видите ли, хочу сказать вам по совести, что об этом думаю…»

Я не искала её, опасаясь развеять атмосферу тайны, которой мы окутываем людей, известных нам лишь своей незамысловатостью. Но я не удивилась, когда однажды она возникла передо мной, в то время как я продавала книги ради одного из своих сочинений. Она купила у меня томик с едва заметной улыбкой. Я спросила её с готовностью, видимо изумившей её:

– Следует ли подписать вам книгу, сударыня?

– О! Сударыня… Если это вас не слишком затруднит…

– Нисколько, сударыня… Кому?

– Ну, сударыня… Вы напишите просто: «Госпоже Шарлотте…»

Ко всем этим бесконечным «сударыням», которыми мы церемонно обменивались, Шарлотта присовокупила знакомый смех, смех вполголоса, столь же тихий и берущий за душу, как крик маленькой ночной совы-сипухи – дикого голубя мрака…

Я задала неуместный вопрос:

– Вы совсем одна?

– Я всегда гуляю одна, – ответила Шарлотта. – Вас там больше не видно…

Она сказала вполголоса, листая только что купленную книгу:

– Они всегда там в воскресенье вечером…

Я приняла предложение, сквозившее в её словах, ради удовольствия вновь увидеть Шарлотту; новая встреча в мастерской-курильне, приветливой и неуютной, как вокзал, доставила мне больше удовольствия, чем я рассчитывала, ибо она была одна. Никакой сердитый юноша не стерёг её в глубине багряного сумрака, сгустившегося под галереей. Она сидела с непокрытой головой, в облегающем чёрном платье, слегка подчёркивающем её полноту, без ритуального кимоно, попивая мате. [3] Она предложила мне этот напиток с запахом чая и цветущего луга, налитый в жёлто-чёрную полосатую тыкву.

– Держите угощение, которое я только что настояла в воде, – сказала она, протягивая мне широкую, сплющенную с одного конца трубочку. – Вам удобно? Не подложить ли подушку под поясницу? Видите, какие все смирные сегодня вечером… Женщин нет… Те, что в глубине? Это англичане, серьёзные люди, они приходят только ради опиума.