Бархатная песня

Однажды, когда ей было лет десять, она пошла к источнику за водой. На скамейке, рядом с молодой женщиной, сидел трубадур, недавно прибывший в городок, а около стены одиноко лежала его лютня. До этого случая Аликс ни разу не прикасалась к музыкальному инструменту, но она была достаточно наслышана о них и много раз видела, как играют. Через несколько минут она уже наигрывала одну из сотен мелодий, которые роились в ее головке. Она пела четвертую песенку, когда поняла, что трубадур стоит рядом, забыв о предмете своих ухаживаний. Молча, пользуясь исключительно языком музыки, он показал Аликс, как нужно брать аккорды. Острые струны, впиваясь в маленькие, нежные пальцы, причиняли боль, но эта боль была ничто по сравнению с той радостью, которую испытывала Аликс, слыша свою собственную музыку.

Три часа спустя ее отец, уже смирясь с неведомым несчастьем, отправился на поиски дочери и нашел ее в окружении чуть не половины жителей городка, которые изумленно шептались о чуде. Священник, предвидя ее необыкновенные возможности, повел Аликс в церковь и усадил перед арфокордом. После нескольких попыток Аликс начала играть, поначалу довольно плохо, гимн Святой Деве Марии и Хвалу Церкви, тихо подпевая себе.

Отец Аликс очень обрадовался, узнав, что, в конце концов, его ребенок оказался не таким уж чудным и рассеянным, просто дочь настолько переполняла музыка, что она не слышала обращенных к ней слов. После того знаменательного дня священник занялся обучением Аликс, говоря, что ее дар от Бога и что он, как его глашатай на земле, просто обязан о ней позаботиться. Он не добавил, что как стряпчий отец Аликс далек от благодати и чем меньше дочь будет находиться в его обществе, тем лучше.

Так прошли четыре года усиленного и строгого обучения, и за это время священнику удалось раздобыть для церкви все инструменты, чтобы Аликс научилась играть на клавишных, духовых и струнных, со смычком и без, а также на барабане, колокольцах и огромном органе, который священник под страхом Господня гнева убедил-таки горожан купить во слыву Господню (а также для собственного удовлетворения и радости для Аликс — поговаривали некоторые).

Когда священник убедился, что Аликс умеет играть, он послал за францисканским монахом, который научил ее музыкальной грамоте, так что она могла записывать песни, баллады, мессы, литании — словом, все, что можно запечатлеть в нотах.

Так как она была слишком занята игрой на инструментах и нотной грамотой, ее способности к пению обнаружились только в пятнадцать лет. Собравшийся было возвращаться в свой монастырь, так как он научил Аликс всему, чему мог, монах однажды ранним утром вошел в церковь и был потрясен голосом, настолько сильным, что его бросило в дрожь. Придя в себя, он понял, что могучий голос принадлежит его маленькой ученице. Тогда он упал на колени и возблагодарил Бога за то, что тот дал ему радость общения с таким одаренным ребенком.

Аликс, завидя, что старый монах стоит на коленях у бокового нефа церкви, крепко держа в руке крест и буквально рыдая, тут же перестала петь и бросилась к нему, решив, что монах или заболел, или, возможно, оскорбился ее пением, ведь она знала, что голос у нее ужасно громкий.

После этого случая работе над ее голосом уделяли такое же внимание, как и игре на музыкальных инструментах, и она стала создавать певческие группы, используя каждого, у кого в этом маленьком городке был голос.

Неожиданно наступившее двадцатилетие застало ее врасплох. Она постоянно теперь желала не только подрасти в высоту, но и раздаться вширь, и это была самая страстная ее надежда. Однако Аликс оставалась все такой же маленькой и плоской. В то время как другие девушки ее возраста вышли замуж и имели детей, она должна была довольствоваться пением колыбельных песен, написанных для чужих младенцев, у которых резались зубки.

«Но какое право я имею быть этим недовольной?», — думала она, прислонившись к яблоне. То, что все молодые люди относились к ней с глубоким уважением — за исключением, конечно, Джона Торпа, от которого слишком часто исходил запах того, что он перевозил, — это, конечно, не причина жалеть себя. Когда ей исполнилось шестнадцать и она вступила в брачный возраст, Аликс получила четыре предложения, однако священник заявил, что ее музыкальный дар есть знак свыше и она предназначена для службы Богу, а не мужской похоти, и по этой причине не разрешил ей выходить замуж. В то время Аликс почувствовала даже облегчение, но чем старше она становилась, тем острее чувствовала одиночество. Она действительно любила музыку и особенно то, что сочиняла для церкви, но вот однажды, два года назад, она, выпив на свадьбе дочери мэра четыре стакана очень крепкого вина, схватила цитру, влезла на стол и спела очень, очень вольную песенку, которую сочинила экспромтом. Конечно, священник мог бы остановить ее, но так как он выпил больше всех и теперь катался по траве, держась за живот от смеха, то останавливать ее было некому. То был чудесный вечер. Она почувствовала себя частицей людей, которых знала всю жизнь, а не предметом, отставленным в сторонку по приказу священника, наподобие осколка черепа святого Петра — церковной реликвии, перед которой можно было благоговеть, но нельзя было ее трогать руками.

Как всегда, когда ей становилось грустно, Аликс попыталась думать о музыке. Сделав глубокий вдох и регулируя дыхание так, как ее учили, она начала балладу об одиночестве молодой женщины, мечтающей встретить настоящую любовь.

— Так вот же я, маленькая певунья, — раздался за ее спиной мужской голос.

Поглощенная пением — и правда ее голос заглушал другие звуки, — Аликс не заметила, как к ней подъехали молодые всадники. Их было трое, и все высокие, сильные, похотливые — такой бывает только родовая знать. Красные лица, как догадалась Аликс, — знак того, что они провели бурную ночь. Такую одежду, которая была на них, — прекрасный бархат, отделанный мехом с сияющими там и сям драгоценными камнями, — она видела только на церковном алтаре. Завороженная, Аликс смотрела на них, не в силах шевельнуться. Самый высокий из всадников, светловолосый, спешился.

— Подойди, рабыня, — сказал он. Из его рта пахнуло гнилью. — Разве ты не знаешь своего господина? Позволь представиться. Пагнел, и скоро я стану графом Уолденэмом.

Имя вернуло Аликс к жизни. Большая, алчная и жестокая семья Уолденэмов буквально опустошала карманы местных землевладельцев, вытряхивая все до последнего гроша. А когда у крестьянина ничего не оставалось, его выбрасывали с земельного надела, обрекая на верную смерть, поскольку бедняге оставалось только бродяжничать в поисках милостыни.

Аликс собралась было открыть рот, чтобы высказать противному молодому человеку все, что она о нем думает, но он набросился на нее, его отвратительный рот прижался к ее губам, а язык, словно кляп, лишил возможности говорить.

— Шлюха! — выдохнул он, когда она вцепилась зубами ему в язык. — Я покажу тебе, кто твой хозяин. — Он молниеносно сорвал с нее плащ, вцепился в воротник платья, рванул его вниз и обнажил хрупкое беззащитное плечо и верхнюю часть груди.

— Не отпустить ли нам эту мелкую рыбешку? — бросил он, оглянувшись на своих друзей, которые тоже спешились.

Намек на физическое несовершенство того, что находилось у нее выше талии, заставил Аликс забыть страх и рассердил ее. Может быть, ее общественное положение ниже, чем у этого человека, однако у нее был талант и никто не смел обходиться с Аликс как с нижестоящей. Совершенно неожиданно для присутствующих Аликс подобрала юбку и, подняв ногу, изо всех сил ударила Пагнела в пах. В следующее мгновение началось что-то невообразимое. От боли Пагнел сложился пополам, а его спутники тщетно силились уловить смысл его слов — они были настолько пьяны, что вообще не понимали, что происходит.

Аликс припустилась бегом, не разбирая дороги. После многолетних дыхательных упражнений ее легкие были в полном порядке. Она мчалась через холодные, голые поля, дважды споткнулась, придерживая разорванное платье, и подол юбки широко развевался на ветру.