Наследство из Нового Орлеана

Они заинтересовали Мэри в сто раз больше, чем золото.

– Смотрите, – прошептала она. – Смотрите, как они сшиты. – Она просунула правую руку в одну из перчаток и разгладила левой. – Смотрите, – повторила она. Мизинец на перчатке был той же длины, что и безымянный палец. Она улыбнулась подругам: – Должно быть, паучьи пальцы достались мне от бабушки, или прабабушки, или даже прапрабабушки. – Ее большие темные глаза сияли от счастья. Она поцеловала «неправильную» перчатку.

– Мэри, покажи остальное!

С мучительной для подруг аккуратной медлительностью Мэри сняла старинную перчатку.

Остальные вещи из шкатулки вызвали у подруг разочарование. Это были разные безделушки, совсем некрасивые, – например, маленький кожаный мешочек с наконечником индейской стрелы. Наконечник ничем не отличался от десятков подобных – всем им случалось находить такие в детстве, когда эти наконечники еще представляли для них какой-то интерес. И еще в шкатулке был жесткий пучок не то пакли, не то седых волос, завернутый в пожелтевший кружевной платочек.

– Вроде тех ужасных фальшивых волос, которые нам прицепляли вместо бород, когда мы разыгрывали рождественские мистерии, – сказала Сью, пренебрежительно хмыкнув. – Мэри, там должно быть что-то еще.

– Нет, больше ничего.

– Дай-ка я взгляну. – Сью оттеснила Мэри и принялась вертеть шкатулку, чтобы свет мог проникнуть в каждый ее уголок. – Одна пыль, – проворчала она, но потом воскликнула: – Нет, еще что-то! Вырезано внутри. – Она протерла внутреннюю сторону крышки краем передника. – «М… А… Р…» Наверное, какое-нибудь послание для тебя, Мэри. Поди-ка посмотри!

Мэри склонилась поближе. Она протерла въевшуюся в надпись грязь носовым платком.

– Там написано «Мари… Мари Дюкло». Это по-французски. Во мне, наверное, есть французская кровь. До того как я поступила в школу, у меня была гувернантка, которая меня учила французскому. Она говорила, что у меня очень здорово получается. Это наследственное, скорей всего.

– Там еще что-то написано… «Couvent»… Еще одно имя? Нет, теперь вижу… «Couvent des Ursulines», то есть монастырь урсулинок… «Nouvelle Orleans»… Это по-французски означает Новый Орлеан.

Одна из девушек усмехнулась:

– Мэри, может, твоя бабушка была монахиней? Сестра Жозефа резко и шумно вдохнула.

– Ой, простите меня, сестра, – в ужасе пролепетала шутница. – Я не знала, что вы здесь.

– А теперь посвятите себя тихим размышлениям и молитвам, – сказала сестра Жозефа. На лицо ее вновь набежала хмурая складка.

На другое утро Мэри проснулась еще до восхода солнца. Она попробовала снова уснуть, но счастье переполняло ее.

Сняв с постели одеяло, она накинула его на плечи и, тихо ступая, прошла мимо спящих в длинной спальне девушек к открытым окнам в дальнем конце. Хотя было начало июня, воздух казался ледяным. Монастырская школа располагалась высоко в Аллеганских горах.

Сидя на холодном каменном полу, упершись подбородком в подоконник, Мэри с нетерпением ждала восхода. «День, начнись! – про себя приказала она. – Это лучший день в моей жизни, и я хочу, чтобы он поскорей начался. Теперь мне шестнадцать, я взрослая. Со школой покончено, и я готова вступить в большой мир. Я хочу увидеть этот мир!»

Собственное сердце казалось ей огромным и теплым. Желая ощутить его сильное биение, она положила руку на грудь и тут же рассмеялась – настолько глупой показалась ей мысль, что сердце может лопнуть от счастья, переполнявшего ее.

Каких-то два дня назад Мэри боялась и собственного дня рождения, и окончания школы. Монастырская школа стала для нее домом, монахини и соученицы – семьей. Она провела здесь пять лет, оставаясь даже на каникулы, поскольку ее отец и мать каждое лето отправлялись путешествовать по Европе. И лишь на Рождество она спускалась с гор и отправлялась в большой каменный дом в поместье неподалеку от Питсбурга. Но даже в эти дни она тосковала по монастырю, потому что дом всегда был полон незнакомыми людьми – гостями на тех умопомрачительных приемах, которые устраивали ее родители во время праздника. Мэри тоже ощущала себя гостьей, посторонней. Ее настоящим домом был монастырь, и она со страхом ждала того дня, когда придется покинуть его.

Но теперь все было иначе. Теперь она испытывала только радость. Ее мать приедет на выпускные торжества вместе с отцом. Мэри нисколько не сомневалась в этом, ведь шкатулка была предвестницей новой жизни, жизни, где у них с матерью будут общие тайны, будет дружба. Родители будут гордиться ею – ведь она выиграла первый приз по ораторскому искусству, и приз этот будет вручен ей во время церемонии. И платье у нее было самое красивое. Каждая воспитанница сама сшила себе длинное белое платье – это служило своего рода последним экзаменом на усвоение тех навыков рукоделья, которые прививали им монахини. Стежки у Мэри были и мельче, и ровнее, чем у остальных, а вышитые ею цветы заслуживали самых высоких похвал. Еще она вышила носовые платки в подарок отцу и матери. Она обхватила себя под складками одеяла, представив удивление и радость родителей, когда она вручит им свой выпускной подарок.

И словно в подтверждение ее надежд, над вершиной горы выступил краешек солнца и небо окрасилось в розовые и золотые тона.

– Я знаю, что они согласятся, – прошептала она встающему солнцу. Она уже давно написала отцу, что именно хочет получить в подарок к шестнадцатилетию и окончанию школы: «Пожалуйста, разреши мне поехать с тобой и с мамой в Европу».

Свет заполнил окно, а затем и всю спальню. Мэри слышала, как, пробуждаясь, ерзали и ворчали девушки.

– Не ворчите вы, – повернувшись к ним, с улыбкой сказала она. – Посмотрите только, какой чудесный, замечательный день!

Мэри не придала особого значения тому, что после завтрака сестра Жозефа остановила ее в коридоре и попросила зайти в кабинет матери-настоятельницы. По традиции каждую выпускницу приглашали к настоятельнице для краткой беседы с глазу на глаз, чтобы попрощаться и получить благословение еще до наступления дня, полного забот и суеты.

– Какой чудесный день, сестра Жозефа! – сказала Мэри. Молодая монашенка внезапно заплакала.

– Прости меня, Мэри, – сквозь рыдания проговорила она и открыла двери в кабинет.

– Заходи, дитя мое, и садись. – Мать-настоятельница стояла в открытом проеме, протянув к Мэри обе руки. Она не улыбалась.

Мэри почувствовала, как сердце екнуло от страха, – произошло что-то ужасное.

– Что случилось, матушка?

– Входи. Садись. Мэри, будь мужественной… Произошла катастрофа, и твой отец погиб.

– Нет! – крикнула Мэри. Она отказывалась поверить словам настоятельницы; ей хотелось уйти, бежать в свой потаенный мир, где ничего подобного никогда не случалось. Крича: «Нет, нет!», Мэри оттолкнула руки матери-настоятельницы. Потом посмотрела в блекло-голубые, окруженные сетью морщинок, ласковые глаза пожилой женщины, и сострадание, которое она прочла в этих глазах, убедило ее. То, о чем невозможно было и помыслить, действительно свершилось, и уйти от этого было некуда. Она тихо застонала, подобно раненому животному.

Мать-настоятельница обняла Мэри за талию, поддерживая ее.

– Господь дает нам силы пережить наши печали, дитя мое, – сказала она. – Ты не одинока. – Она помогла Мэри сесть в кресло.

Обивка из конского волоса крепилась к креслу гвоздями с широкими черными металлическими головками. Одна из них давила в левую лопатку Мэри. «Как я могу обращать внимание на такие пустяки, на то, что мне в спину давит кнопка, когда мой отец умер? – подумала Мэри. – Какая-то я ненормальная». Однако, как ни странно, благодаря этому небольшому, но назойливому физическому неудобству она сумела выслушать слова матери-настоятельницы и даже понять их.

Это известие было доставлено с посыльным – клерком из конторы адвоката мистера Макалистера. Он прибыл накануне, поздно ночью, и привез с собой портфель, который чуть не лопался от всяких документов.