Халиф на час

Гарун же аль-Рашид удовлетворенно улыбнулся. Его цель была достигнута – свобода, целый день свободы ждал его. А визирь из противника превратился в сторонника его, халифа, затеи. Чего ж еще было желать?

Удивительно, но и Абу-ль-Хасан был доволен. О да, такие предложения дважды не делаются. Но самое-то замечательное заключалось не в том, что он вскоре взойдет на трон халифа, а в том, что тяжелый разговор с матерью откладывался. И, теплилась надежда, навсегда.

Макама тринадцатая (Да будет с нами милость Аллаха всесильного!)

О, как счастлив был сейчас халиф, великий Гарун аль-Рашид! Ибо он, ступая вновь по улицам прекрасного Багдада, в полной мере ощутил справедливость поговорки «кто рано встает, тому Аллах подает».

Ведь сейчас он почувствовал себя по-настоящему свободным, он был одним из многих иноземцев, спешащих куда-то по своим иноземным делам. Ромейское платье уже казалось халифу удобнее родного кафтана, а заботы о несуществующем поместье неподалеку от стен города едва не омрачили всерьез его чело.

Халифу было отчего сейчас чувствовать себя учеником, сбежавшим с урока в медресе. Ибо он наконец оказался один – сам мог выбирать, куда идти, чего желать. Сам мог окунуться в полутемное нутро уютной харчевни, чтобы вкусить божественной долмы или величественного плова, сам… Он был сам. И этим было сказано все.

И сколько же он успел за это утро! На его трон воссел шут. Шут, который будет целый день до самого вечера, а потом, о помоги в этом Аллах всемилостивый, и целую ночь до самого утра веселить всех в пышном дворце халифа, царствуя и наслаждаясь, осуждая и милуя. Более того, он, Гарун аль-Рашид, сумел сделать так, что за ним никто не будет следить, ибо все будут знать, что он действительно прячется в дальних покоях, дабы подслушать, как будет управлять этот глупый мальчишка без шаровар.

– О Аллах, и теперь они все угождают этому глупцу, а я, словно птица, волен делать все, что мне заблагорассудится!

Понятно, что более всего хотелось халифу вновь оказаться перед лавкой с тканями, где царит малышка Джамиля. Более того, ему хотелось увести девушку оттуда. Пусть и на несколько минут, пусть лишь для того, чтобы напоить сладким соком и просто поболтать ни о чем. Но если бы Аллах всесильный помог ему, то он бы не отказался (да и стоит ли в этом сомневаться?) и от поцелуя в нежную щечку, и от прикосновения прохладных пальчиков, и от… От сладостных мечтаний голова халифа готова была уже закружиться, но трезвая часть его души, умный и холодный внутренний голос посоветовал халифу не торопить события. «Пусть все идет своим чередом, – заметил этот самый внутренний голос. – Ты нашел этого глупого мальчишку и спрятался за ним как за ширмой. А значит, сможешь сделать это еще и еще раз. Спрятавшись, сможешь еще хоть сотню раз покинуть дворец и искать нежных взглядов красавицы».

И потому Гарун аль-Рашид начал с того, что поселил своего Клавдия-иноземца на самом дорогом постоялом дворе, выкупив комнату на целый месяц вперед. Озаботился он и тем, чтобы Клавдий-купец действительно выглядел как богач, ищущий и удачных сделок, и нежных объятий. Вот поэтому сейчас, поворачивая на улицу Утренних грез, чувствовал себя халиф просто великолепно. Он чувствовал себя победителем, перед которым будет не в силах устоять ни одна крепость.

Вот наконец и лавка чинийского купца. Распахнутые двери, приветливый хозяин, прячущий в узких глаза куда больше понимания, чем этого хотелось бы халифу… то есть Клавдию. Еще в тот, первый, визит в полутемное царство необыкновенных вещей заметил халиф перстень удивительно тонкой работы, вырезанный из полупрозрачного зеленоватого камня. Перстень этот явно предназначался для узкого девичьего пальчика. И сейчас Гаруну аль-Рашиду более всего хотелось бы, чтобы он оказался впору прекрасной как сон Джамиле.

– Да благословит Аллах всесильный этот дворец красоты во все дни его жизни! – Такими были первые слова, произнесенные халифом в тот миг, когда он переступил порог самой желанной лавчонки.

– Здравствуй и ты, добрый Клавдий, – проговорила, улыбаясь, Джамиля. – Сегодня ты уже куда больше похож на моих соотечественников и лицом, и манерами, и даже словами.

– О изумруд моего сердца! – проговорил халиф, низко кланяясь девушке.

– Какие комнаты ты теперь собрался драпировать, достойнейший? И почему с тобой нет твоего оборотистого и хитрого управляющего?

– О прекраснейшая… Сегодня я не думал об украшении своего поместья. К порогу этого дворца красоты меня привлекло лишь одно желание – увидеть тебя, цветок моей страсти!

– Ты произносишь слова, способные вскружить голову даже самой сухой и печальной женщине… Ты заставляешь меня краснеть, иноземец… – Джамиля стыдливо опустила глаза, а щеки ее загорелись густым и жарким румянцем.

– Я не хочу никому кружить голову, о моя мечта… Лишь об одной тебе грежу я и днем и ночью, лишь одну тебя вижу я во всех девушках мира, лишь твой голос чудится мне…

– О Аллах милосердный! На нас смотрит дядя… Выбирай что-то, глупый Клавдий! Скорее! – прошептала девушка.

– Да пусть на нас смотрит весь мир, малышка! Ибо в моих желаниях нет ничего постыдного, мои намерения чисты и возвышенны, а мои чувства искренни. Но если ты этого хочешь, я буду делать вид, что я простой покупатель.

И чуть повысив голос, так, чтобы его могли слышать в лавке все, Клавдий, о да, именно Клавдий, произнес:

– Покажи мне, красавица, вон тот отрез… да-да, вон тот, крайний… я хочу сравнить цвет его с цветом того бархата, который выбрал для носовых платков, чтобы повесить их на двери…

Девушка повернулась к полкам, чтобы вытащить «тот самый отрез», но, услышав последние слова халифа, не удержалась и хихикнула. Сидящий в дальнем углу Алишер, не отрываясь от записей, лишь покачал головой, подумав: «Как же безголовы эти иноземцы, которые шьют из толстого бархата носовые платки, а потом, бараны, вешают их на дверь…»

Дядюшка же Сирдар с подозрением посмотрел на стоящего иноземца. Но этот юноша ничем не походил на того глупого павлина, который неделю назад смутил покой малышки Джамили. И потому, убедившись, что в лавке все идет своим чередом, он вышел на улицу. Поднимался ветер, который к ночи мог перерасти в настоящую бурю. Следовало бы вскоре лавку закрыть, а шторы и ткани с улицы убрать под замок.

Клавдий взял в руки нежный пурпурный шелк. Ткань ласкала ладонь и словно не струилась, а текла сквозь пальцы.

– О да, – воскликнул, не в силах сдержаться, глупый и напыщенный иноземец (во всяком случае, халифу бы очень хотелось выглядеть именно таким). – Именно из этого батиста должны быть сшиты простыни в моем поместье!

«Безголовые иноземцы!» – в сердцах подумал Алишер. Это восклицание сбило его, и теперь нужно было расчеты проверять заново.

– Глупенький, – проговорила Джамиля. – ну кто же шьет из батиста простыни… И потом, у тебя в руках чинийский шелк, крашенный драгоценной кошенилью. Он очень дорогой…

– Для меня нет слова «дорогой»! – воскликнул Клавдий. – И я действительно повелю сшить из этого шелка простыни в свои покои. Хотел бы я, чтобы…

Но тут мудрый внутренний голос халифа проговорил: «Остановись, глупец! Еще не время! Ты спугнешь ее, и она более никогда не поднимет на тебя глаз, так и оставшись красавицей из лавки с тканями».

– Чего бы ты хотел, добрый иноземец? – спросила Джамиля.

– Я бы хотел, чтобы ты, умная и прекрасная как сон дочь великого Багдада, рассказала мне, что из чего следует сшить. Я всего лишь иноземец. Меня называли и варваром, и глупцом, и безголовым ослом… твои соотечественники надменны и почитают свой город центром вселенной… Я прошу тебя просветить меня, чтобы я не казался им столь непроходимо невежественным.

Джамиля улыбнулась и ответила:

– Но, я думаю, что у тебя есть и советники, и управляющие твоих владений. А такими мелочами, как цвет и ткани простыней, должна была бы заниматься твоя жена…

– Но у меня нет жены, добрая девушка. И потому всем приходится заниматься самому… И простынями в своих владениях, и вообще всем, что может потребовать внимания и хозяйского глаза.