Развеянные чары

Он говорил спокойно и даже дружелюбно, но каждое его слово звучало отречением, нетерпеливым желанием стряхнуть с себя цепи. Гуго был прав: уже поздно. Его брат слишком поддался своей страсти, чтобы слышать что-либо иное. Холодное, безжалостное «необходимо смириться» было единственным ответом Рейнгольда на трогательную просьбу жены.

Элла выпрямилась с совершенно не свойственной ей решительностью, и что-то новое зазвучало в ее голосе: гордость женщины, в течение долгих лет попираемой и пробудившейся теперь, когда чаша ее терпения переполнилась.

— Да, я смирюсь с разлукой, — твердо ответила она, — так как бессильна против нее. Но я не согласна на твое возвращение. Если ты теперь уходишь, уходишь с ней, несмотря на мою просьбу, позабыв о нашем ребенке, то… уходи навсегда!

— Ты намерена предъявлять мне условия? — вспылил Рейнгольд. — Разве в течение долгих лет я не носил ярма, возложенного на меня так называемыми благодеяниями твоего отца, которые отравили все мое детство, убили мою юность и даже теперь, в зрелом возрасте, вынуждают меня бороться за свою самостоятельность, являющуюся естественным правом каждого? Вы лишили меня свободы и счастья, всевозможными цепями приковали к ненавистной мне жизненной среде и считаете меня своей собственностью! Но наконец и для меня пришел час рассвета, молниеносно осветивший мою душу и ясно указавший цель, а за ней — награду. И вот, пробудившись от тяжелого длительного сна, я нашел себя… в оковах.

Это был взрыв дикой страсти, жгучей ненависти, разящей неудержимо, не разбирая на своем пути ни правых, ни виноватых. В том и заключается вся дьявольская сила страсти, что для нее нет ничего святого и ее ненависть изливается на все, что ей противостоит.

Наступило гробовое молчание. Надломленный волнением Рейнгольд бросился на стул и закрыл глаза рукой. Элла стояла на том же месте, она не сказала ни слова, не шевелилась, даже дрожь, то и дело пронизывавшая ее во время разговора, прекратилась. Прошло несколько минут. Наконец она подошла к мужу и произнесла как будто немеющими губами:

— Ребенка ты оставишь, конечно, мне? Для тебя он будет только гнетом, а у меня нет больше ничего на свете.

Рейнгольд взглянул на нее и вдруг вскочил со своего места. Нет, не слова и не мертвенно-спокойная неподвижность ее лица так поразили его — как и брата когда-то, его поразил взор Эллы, остановившийся на нем. Впервые он увидел на лице своей жены «чудные голубые глаза», которыми он так часто любовался у своего сына, не задаваясь вопросом о том, от кого они унаследованы. Те же большие, широко раскрытые глаза были теперь устремлены на него. В них не было ни слез, ни мольбы, но их выражение… Выражение, которого он никак не ожидал и перед которым невольно опустил свой взор.

— Элла, — неуверенно произнес он, — если я слишком погорячился… Что с тобой, Элла?

Он хотел взять жену за руку, но она отстранилась.

— Ничего… Когда ты думаешь ехать?

— Не знаю, — ответил Рейнгольд, все более изумляясь, — через несколько дней… а может быть, недель… Это не спешно.

— Я сообщу родителям… Покойной ночи!

Она повернулась, чтобы идти. Рейнгольд поспешно сделал шаг к ней, как бы желая удержать ее.

— Ты не поняла меня!

Молодая женщина гордо выпрямилась. Она как-то сразу преобразилась, такого тона и осанки никто не знал у Эллы Альмбах.

— Пусть «цепи» больше не гнетут тебя, Рейнгольд. Ты беспрепятственно достигнешь своей цели и… награды… Покойной ночи!

Она быстро открыла дверь и вышла. Лунный свет бросил яркие блики на стройную фигуру в темном платье и белокурые косы. Через минуту Элла исчезла. Рейнгольд остался один.

Глава 9

— Эдакая беда у нас в доме! — воскликнул старый бухгалтер в конторе, заложив перо за ухо и захлопнув счетную книгу. — Молодой хозяин вот уже три дня как исчез из дома и не подает признаков жизни, не осведомляясь ни о жене, ни о сыне. Капитан тоже не показывает носа. Принципал все время так сердит, что не подступиться. У молодой же хозяйки такой вид, что даже больно становится, когда смотришь на нее. Бог знает, чем кончится эта несчастная история!

— Но с чего вдруг произошел разрыв? — спросил старший конторщик, точно так же откладывая в сторону работу (занятия в конторе кончались) и запирая на ключ свою конторку.

Бухгалтер пожал плечами:

— Вдруг? Мне кажется, все мы ожидали этого уже в течение нескольких месяцев. Недоставало лишь искры, чтобы вспыхнул пожар, и вот наконец явилась и она. Побывав в дамском обществе, госпожа Альмбах узнала новость, которую уже знает чуть не полгорода и которую едва ли приятно слышать, когда она касается собственного зятя. Госпожа Альмбах передала мужу. Вы ведь знаете нашего принципала, вам известно и то, с каким недоброжелательством он относится ко всем этим артистическим бредням и как боролся с ними, — и вдруг такое открытие! Он приказал позвать к себе молодого хозяина, и разыгралась сцена! Я кое-что слышал из соседней комнаты. Если бы Рейнгольд по крайней мере был благоразумен и уступил, — ведь ясно, как день, что он не без греха, — то, пожалуй, дело как-нибудь и уладилось бы; но вместо того он заупрямился, заявил, что не желает быть купцом, что намерен отправиться в Италию и заниматься музыкой, что он и так уже слишком долго терпел здесь рабство, и тому подобное. Принципал был вне себя от гнева; он запрещал, угрожал, наконец, стал ругаться, и тут-то, должно быть, и произошел взрыв. Молодой хозяин до того разъярился, что я боялся, как бы не случилось несчастья. Он затопал ногами как сумасшедший и закричал: «Пусть хоть весь мир воспротивится, но будет так, а не иначе. Я не позволю больше командовать собой и предписывать мне, что я должен думать и чувствовать». С этими словами он ушел, а через час опрометью выбежал из дома, и с тех пор о нем ни слуха, ни духа. Упаси, Боже, от таких семейных сцен!

Старик положил перо, слез со своего табурета и, распрощавшись с подчиненными, вышел из конторы.

Едва он переступил порог передней, как столкнулся с Гуго Альмбахом, только что вошедшим с улицы, и радостно всплеснул руками:

— Слава Богу! Хоть вы-то показались наконец, господин капитан! Всем нам в доме не по себе.

— А как барометр? Все еще показывает «бурю»? — спросил Гуго, показывает взглядом в сторону верхнего этажа.

Бухгалтер вздохнул:

— «Дурную погоду». Может быть, вы принесли нам «ясную»?

— Едва ли! — серьезно ответил капитан. — Сейчас я иду к госпоже Альмбах. Ведь она дома?

— Ваша тетушка уехала вместе с принципалом, — сообщил бухгалтер.

— Вы меня не поняли, мне нужно видеть молодую госпожу Альмбах, мою невестку.

— Молодую хозяйку? Боже милостивый, в эти три дня мы и в лицо-то не видали. Она, должно быть, наверху, в детской, теперь она ни на минуту не отходит от ребенка.

— Я пойду к ней, — объявил Гуго и, торопливо кивнув, стал взбегать по лестнице. — До свидания!

Бухгалтер посмотрел ему вслед и покачал головой. Он не привык к тому, чтобы капитан серьезно, без какой-нибудь шутки проходил мимо него, к тому же он заметил непривычное облачко на всегда ясном челе моряка. Он снова покачал головой и вздохнул:

— Одному Богу известно, чем все это кончится!

Гуго между тем уже был в комнате своей невестки.

— Это я, Элла! — сказал он, входя. — Я вас испугал?

Молодая женщина была одна: она сидела у кроватки сына. Юношески быстрые шаги и торопливо отворенная дверь ввели ее в заблуждение. Видимо, она ожидала увидеть совсем не Гуго. Лихорадочная дрожь и яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, ясно доказывали это; при виде Гуго румянец сменился смертельной бледностью.

— Дядя так несправедлив, что и передо мной закрывают двери дома, — продолжал капитан, подходя к ней ближе. — Он твердо убежден, что и я принимал участие в этом несчастном разрыве. Надеюсь, Элла, вы так не думаете?

Элла едва ли слышала последние слова капитана.

— Вы принесли мне вести о Рейнгольде? — спросила она быстро, переводя дыхание. — Где он?