Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

— Приедешь в Москву — напиши тут же, всенепременно, слышишь? — наставляла Марья Афанасьевна. — И к сердцу близко не принимай, коли maman так и не переменилась к тебе. Прости ей ее ошибки эти, как Господь простит. Пройдет пора, и забудется обида. Она же мать!

— Все ведаю, ma tantine, — коротко отвечал Андрей. Ему, одетому в шинель, уже стало жарко и в передней, в которую вышли, простившись в гостиной малой, но отнять от себя рук Марьи Афанасьевны он не смел. — Все ведаю, не тревожьтесь, ненадобно сердце свое травить.

— Ах, Андрюша, как я буду без тебя! — она снова погладила его гладко выбритые щеки. — До конца отпуска-то заедешь к старухе? Перед тем, как в полк вернуться-то.

— Отпуск выходит в августе, — напомнил ей Андрей. — Приеду на все лето к вам в Святогорское, обещаю.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — прошептала Марья Афанасьевна, а потом опять расцеловала Андрея в щеки и лоб, перекрестила резкими движениями. — Ну, все, mon cher, езжай с Богом, а то я вовек тебя не отпущу от себя! Bon voyage, Andre, bon voyage! [107] Все ангелы да прибудут с тобой, Божья милость с тобой, mon cher!

Андрей кивком попрощался с тетушкой, такой же легкий кивок Маше, что стояла в передней, бледная и растерянная, прислонившись спиной к стене, словно ноги не держали ее. Быстро вышел на мороз, сбежал по пандусу к саням, натянув на ходу треуголку на голову. Лакеи помогли усесться, накрыли колени меховой полостью, укрывая ноги от мороза и снега из-под полозьев. Громко гикнул на запряженных лошадей кучер в овчинном кожухе, резко дернулись сани с места, покатили по накатанной колее по липовой аллее прочь от дома.

Андрей прикрыл глаза, борясь с желанием оглянуться, взглянуть на окна дома, в котором он отдыхал душой. Тетушка вносила в его жизнь какой-то странный покой, дарила уверенность, одним словом могла подарить надежду и веру в лучшую долю. Успокаивалась тут душа, израненная, измученная, отринутая даже матерью. Марья Афанасьевна всегда понимала и принимала любое его действо, хотя и бранила после втихомолку, ласково трепля кудри.

Только в этот раз он уезжал без долгожданного покоя в душе. Мысли скакали в дикой пляске в голове, путались и путали его. Как вчера, когда он, как юная институтка, вздрагивал от каждого шума в передней и у подъезда. Словно ждал обещанного на охоте визита. Ждал, что она приедет на обед, как говорил Петр Михайлович, хотя сам никогда бы не признался себе в том.

Опустилось за горизонт солнце. Медленно сгустились за окном сумерки, заставляя лакеев пройтись по комнатам и зажечь свечи, чтобы разогнать тени, наполнившие покои.

— Обманули тебя, mon cher, — проговорила Марья Афанасьевна, которой Андрей, вернувшись с охоты, сообщил о предстоящем визите Шепелевых. — Не приедут. Ella change d'opinion comme de chemise [108], помню то по pique-nique прошлым летом. Переменчивость — не самая лучшая ее черта.

— Не она говорила о визите, ma tantine, брат, Петр Михайлович, — ответил на то Андрей, подаваясь желанию защитить Анну перед тетей. Да, то, что в той истории появились лица и имена, не могло не повлиять на его мнение, на его мысли о ней.

— Все едино, — отмахнулась от него графиня. — Одна кровь же.

В ту ночь перед отъездом Андрей плохо спал, ворочался в постели, сбивая простыни в комок. Где-то около трех пополуночи сдался, накинул на плечи шлафрок, раскурил трубку с длинным чубуком, украшенным черно-агатовым бисером — очередной подарок Марьи Афанасьевны. Долго стоял у окна, вглядываясь в темноту за стеклом. Хорошо, что он уезжает, решил он в итоге. Загляни он ей в глаза после того, что узнал от Петра Михайловича, увидь под этим обличьем не холодную и горделивую Аннет, а ту милую плачущую Анечку, что сидела в хозяйской ложе, и…

Сани подъехали к развилке дорожной. Чтобы ехать на станцию, надо было повернуть налево. По правую руку от развилки через версту заканчивались земли Марьи Афанасьевны, и начинался луг Шепелевых, после которого был поворот на аллею и далее к воротам усадьбы.

— Стой, милейший! — Андрей вдруг приподнялся на сидении и хлопнул кучера по плечу. — Придержи лошадей!

Серебряный целковый долго лежал на его ладони. Он все никак не мог решиться ни продолжить путь на станцию упрямо, ни подкинуть этот жребий, отдавая на волю судьбы свое вспыхнувшее желание заехать проститься с Шепелевыми, поблагодарить Михаила Львовича за охоту, извиниться за столь спешный и тайный отъезд с нее.

«Орел» — еду в Милорадово. Решка — к станции поворачиваем. Или лучше наоборот? Или вообще не кидать жребия, не рисковать, уехать, не оглядываясь назад, оставив надежды и все свои мысли грешные, такие ненужные ему ныне, такие неудобные, позади за спиной?

Переступила с ногу на ногу одна из лошадей в упряжи, звякнул тихо бубенец. Андрей резко подбросил целковый, поймал, раскрыл ладонь. С белизны перчатки подмигнул солнечным бликом «орел». Андрей прикрыл на миг веки, а потом бросил в спину кучеру резко:

— К Милорадово давай!

В вестибюле дома Шепелевых его встретил молодой лакей с заспанными глазами, выглянувший из небольшой каморки под лестницей, где видно спал в этот дополуденный час. Да и в доме было непривычно тихо: разъехались приглашенные на святочные дни гости, предоставив хозяевам тишину и покой.

— Доброго утречка, господин ротмистр, — поклонился Андрею лакей, испуганно глядя на того снизу вверх.

— Доложите, милейший, обо мне господину Шепелеву, — Андрей стряхнул с плюмажа снежные крупинки, со слегка ворсистой ткани треуголки, сунул подмышку ту после, стараясь не помять перья.

— Никак не можно то, — склонился снова лакей. — Барин и Петр Михайлович в парке-с. Птиц стреляют-с. Если у господина ротмистра срочное…

— Нет, у меня не срочное дело, — отрезал Андрей, чувствуя, как в груди медленно закипает раздражение — на этого глупого молодого лакея, на себя, что прибыл с визитом совсем не вовремя и что вообще приехал сюда, в этот дом. Лакей широко распахнул глаза, пугаясь резкости голоса кавалергарда, затараторил вдруг:

— Вера Александровна-с тоже принять не смогут-с. Не выходили-с еще. Барышни в оранжерее. Проводить господина ротмистра в оранжерею-с?

После короткого «Да» Андрея лакей быстро принял из его рук шинель и треуголку, аккуратно положил в каморку, откуда вышел при входе ротмистра в дом, а после поклонился низко: «Сюда-с, прошу вас, господин ротмистр!» и поспешил провести гостя к переходу, что соединял дом и оранжерею, где уютно расположились в это утро девушки — Полин и Катиш на канапе, рассматривая альбом Анны, где вчера вечером, отбывая дальше к месту расположения, оставляли записи или рисунки гусары. Сама же она стояла у деревянной решетки, увитой розами, срезала аккуратно цветы, чтобы украсить свои покои этими ароматными красавицами.

Тихо посапывала сидевшая на стуле в углу возле высокой жардиньерки [109] Пантелеевна, няня Анны и Петра. Мадам Элиза ныне была больна, в последнее время у нее довольно часто были странные приступы, которые приковывали ее к постели на несколько дней. Сперва это было редко — раз в три месяца, а с осени эти приступы стали повторяться все чаще и чаще. И мадам, и Михаил Львович, который был, видимо, в курсе болезни мадам Элизы, уверяли девушек, что волноваться нет причин. Полин верила в эти уверения, но Анна видела, что папенька что-то скрывает от них, оттого и донимала его расспросами, пока он не сдался и открылся ей под большим секретом:

— Хворь мадам Элизы не пустяк, но и угрожающего здоровью ее ничего нет, поверь. Не тревожься, моя хорошая. Просто мадам несколько дней не сможет быть подле тебя из-за недомогания. Ты должна те дни быть терпеливой и понимающей, d'accord, ma chere [110]?

Настроения рассматривать альбом вместе с Полин и Катенькой не было, к чему напоминать себе о том, что разъехались из Гжатска бравые гусары, что станет пусто на балах и раутах, тихо в гостиных и салонах. Жаль, что их полк стоит так далеко — Анну забавляло немое соперничество поручика Бранова и Павла Родионовича, которое прошлым вечером вылилось в стихотворную дуэль в ее альбоме. Разумеется, победил господин Павлишин в том, это была его стезя — стихоплетство. Зато поручик отменно исполнил после вместе с ней дуэт из оперы господина Княжнина, упирая особенно на слова: «Люби ты меня, как я люблю тебя!». Будет отныне скучно до самого лета без того, подумала грустно Анна, срезая аккуратно очередной цветок и бросая его в корзину, стоящую у ног.