Плачь обо мне, небо (СИ)

Внутри все вновь сжалось, в ушах голосом матери зазвучали строки проклятого письма. Перед глазами вдруг всплыло светящееся от счастья лицо Ирины, прижимающей к сердцу очередную записку от графа Перовского. Пусть это оказалось лишь притворством, улыбка сестры на тот момент выглядела такой живой и искренней. А теперь вряд ли она сможет вновь радостно рассмеяться.

Калека.

– Ведь жизнь какой-то неизвестной датской принцессы ничто в сравнении с жизнями твоих близких? – ворвался в разум проникновенный низкий голос старого князя, все с той же полуусмешкой смотрящего на нее.

Для нее каждый человек был неприкосновенен. Посягать на любую жизнь – грешно. Но в одном Борис Петрович был прав: маменька, сестры, брат, царская семья, Шуваловы – все это было ей куда дороже абсолютно незнакомых лиц и судеб. Хотя ни сердце, ни душа не стремились ответить согласием.

Но это было естественно – бороться за родных.

– Вы всерьез полагаете, что Императрица позволит мне занять статус фаворитки Наследника Престола? – пересохшими губами осведомилась Катерина, складывая руки на груди и прямым, уверенным взглядом смотря на старого князя.

Тот одобрительно сощурился; костяная трубка в коротких пальцах покачнулась.

– Ты сделаешь так, что Наследник Престола пойдет против любого слова – хоть Императрицы, хоть самого Господа Бога.

Абсурдность слов Бориса Петровича вызывала желание рассмеяться ему в лицо. Но совсем некстати вспомнился разговор в один из последних вечеров, когда цесаревич вдруг упомянул морганатический брак для своих братьев. Его взгляд в тот момент вряд ли она когда-то сумеет забыть: словно на короткий миг все в нем, что было накрепко связано с долгом, потеряло свою значимость. Будто помутнение рассудка, глупая мечта, зачем-то озвученная. Слабина, которой быть не могло.

– Вы плохо знаете Его Высочество. И я не та, ради кого переписывают законы Божьи и государственные.

Хотя, наверное, слукавила бы, если бы сказала, что ни на единый миг ни пожелала быть той самой. Но пустые мечтания стоило оставить институткам.

Князь Остроженский, сощурившись, смерил племянницу неопределенным взглядом, и медленно выдохнул едкий дым. Следующие слова его будут отдаваться в её голове еще долго, напоминая – он хочет невозможного:

– Ты станешь той, от которой он не сможет отказаться. Либо потеряешь все.

А у нее нет выбора.

***

Германия, Дармштадт, год 1864, август, 28.

Надежде на встречу с Сашей не было суждено сбыться – вместе с графом Перовским он отбыл в Россию несколькими днями ранее. Не случилось увидеться даже с Владимиром: семнадцатилетний Великий князь вместе со своим воспитателем по настоянию лейб-медика был отправлен в Розенштейн, для лечения виноградом и ваннами. Если бы только Николай покинул Данию чуть раньше, тем более что внутри все уже давно требовало вновь обнять мать – тоска по дому одолевала каждый день с новой силой, грозя утопить его в своих глубинах. Но разве мог он знать?

К счастью, хотя бы Мария Александровна осталась во дворце, по всей видимости, отсрочив очередную поездку – при всей любви к родному Дармштадту она наслаждалась короткими путешествиями по Европе, которая своим климатом ей была приятнее России (пусть и та была бесконечно дорога её сердцу).

Великогерцогский дворец, где ранее проживал её отец и куда она не попала даже после официального признания её дочерью герцога Людвига II, оставившего неверную супругу с детьми в Хайлигенберге, ничем не напоминал Зимний. По-немецки простой и в чем-то даже аскетичный, он был полон холода, что ранее, что сейчас, когда уже в статусе российской Императрицы Мария Александровна навещала своего сводного брата Людвига, нынешнего хозяина этого места. На фоне тихого, уютного города дворец казался какой-то бездушной каменной глыбой, или же всему виной неприязнь, сквозившая в каждом слове и взгляде со стороны тех, кто звался её семьей? Это место не любил даже Николай, приезжающий сюда не так часто, как мать – в основном они останавливались в Югенгейме, где жил герцог Александр, решившийся на мезальянс с фрейлиной – тогда еще – цесаревны. Именно туда Мария Александровна намеревалась отбыть через пару дней, когда закончится этот визит к «высочайшим родственникам». Пока же её дурное настроение развеял приезд сына, которого она ждала еще с момента получения письма из Копенгагена.

Она волновалась, пожалуй, даже больше чем он, чувствуя ответственность за его будущность: бесспорно, Николай уже не был желторотым юнцом, что слепо слушает советы родителей. Он сам принимал решения, и, кто из принцесс станет его супругой, он имел право определиться без чужого давления, но все же… Мария Александровна с тихим вздохом вспомнила голос и взгляд своего венценосного супруга, когда тот говорил с ней о союзе с Данией, и после – с сыном, о его будущем браке.

Александр бы не принял иной невестки кроме Дагмар.

Вряд ли бы случился открытый конфликт, но он бы нашел способ заставить Николая остановить выбор именно на датской принцессе. Это уже было дело решенным, и мнение цесаревича едва ли принималось во внимание.

Читая эти переполненные радостью строки, она невольно хмурилась и не могла не подумать, что все слишком стремительно. Хоть и вспоминалась ей собственная встреча с Александром и его горячность, когда он решил, что поиски невесты окончены, еще в первый день, сейчас ей думалось, что лучше б тогда им обоим дали время остыть и подумать. Ярко вспыхнувшее в один миг пламя за считанные секунды охватило влюбленное сердце Гессенской принцессы и, не найдя себе больше пищи, угасло, оставив лишь пепел на месте костра и в обожженной груди.

Не обернется ли это скорое намерение Николая обручиться с Дагмар такой же болью для обоих?

– Maman?

Счастливый голос сына, как-то незаметно появившегося в будуаре, развеял туман тревожных мыслей в сознании Марии Александровны, что уже с четверть часа бездумно листала страницы книги, абсолютно не видя букв. Она обернулась ровно в тот момент, когда стремительно приблизившийся Николай склонился перед ней, чтобы горячо поцеловать её руку.

– Моя дорогая Ма, как я рад Вас видеть!

Императрица невольно улыбнулась, второй рукой коснувшись родных светлых волос, а после касаясь тонкими сухими губами его виска. В будуаре даже стало словно светлее, хотя густые тучи, что с самого утра повисли над дворцом, ни на миг не расходились, не позволяя и слабому солнечному лучу проскользнуть сквозь них. Откладывая книгу за ненадобностью на край кушетки и с упоением вглядываясь в дорогое лицо, Мария Александровна тут же потребовала полного рассказа о визите к датской королевской семье – письма не могли поведать ей всего без утайки. Бумага многое скрывала в бездушных острых линиях идеально выведенных букв. Слова тоже лгали.

Только эти синие глаза способны были раскрыть правду.

Хотя и они, казалось, желают что-то загнать в самую глубь, чтобы никто, даже она, этого не увидела.

Николай всегда старался как можно меньше поводов для волнений ей создавать: он действительно был её отрадой и успокоением, пусть даже иногда проявлял свой упрямый характер, полученный со всех сторон. Она ведь тоже была крайне настойчива – только так, чтобы это не затрагивало остальных; но её упорство подмечал еще покойный Император, часто ставя её в пример своим дочерям. Потому, еще стоило понять, фамильное ли Романовское перешло к цесаревичу, или здесь проявили себя и её Гессенские гены. Но как бы то ни было, Николай всегда берег её и пытался оправдать её веру в него и ему. И теперь Марии Александровне думалось, что она увидела обратную сторону медали, потому что сын не до конца честен был с ней.

– Ты вправду думаешь, что обручение с Дагмар – верный шаг?

– И Дании, и России нужен этот союз, – пожал плечами Николай, делая еще один глоток чая, принесенного вызванной несколькими минутами назад служанкой: после недолгой, но активной беседы (впрочем, скорее его монолога), жажда одолевала с особым усердием.